Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 107

– Моей дочери Лисавете пять годочков исполнилось, она у тебя, сироте, посаженой матерью будет.

– Добро! – засмеялся, закашлялся Зотов.

Узнав о намерении отца, сын его, колыванский комендант, обращался к милосердию царя, умоляя его избавить старость отца от такого позорного посмешища, но предстоящая свадьба уже получила огласку и велись приготовления к ней.

Петр сам составил подробный распорядок всей церемонии и наметил список, каких гостей приглашать к свадебному столу.

– Позвать надо сугубо вежливо и особенным штилем, – предупреждал он. – И особо таких, кто своей фамилией родовитей и старей жениха.

Четверо самых сильных заик ходили по домам, едва выговаривая высокопарным слогом приглашение на бракосочетание именитого князь-папы.

– Большой рот себе накричал, ишь, раззявил его, а понять ничего нельзя… Про что плетешь-то? – недоумевали хозяева.

Наконец-то кое-как разобрались – куда, когда и зачем зовут. Не принять приглашение нельзя, грозил царский гнев.

Всем приглашенным надлежало явиться в иноземных костюмах и чтобы не было более трех одинаковых. Канцлеру графу Головкину поручалось проследить за этим, заранее все обговорив.

Венчание происходило в крепостной церкви Петра и Павла. Жених был в одежде верховного греческого жреца, а невеста являла собой как бы весталку, давшую обет целомудрия. Венчал их девяностолетний священник, нарочно ради этого выисканный в Твери и доставленный в Петербург на срочных почтовых перекладных. Народу в церкви было немного, только самые близкие, а многочисленные участники свадебного торжества, разряженные по-иноземному, ожидали своего выхода – одни в доме графа Головкина, другие – у князь-игуменьи Ржевской, бойкой и уже успевшей подвыпить.

Пушечный залп возвестил о конце венчания и начале маскарадного шествия. «Молодым» подали высокую карету, на козлах которой сидел кучер, и голова его была украшена оленьими рогами, а позади кареты привязан козел. Четыре медведя впряжены в повозку дружков, а по бокам повозки на ослах сидели юнцы, наряженные амурами, с короткими крылышками за плечами.

Впереди всего свадебного шествия под видом барабанщика выступал царь Петр и, не щадя барабанной кожи, изо всех сил отбивал частую дробь. Не прошло и минуты, как вся площадь запестрела разноцветными нарядами. Затрубили трубачи, изображавшие арапов, а за ними шел новый князь-кесарь в бархатной мантии, подбитой горностаем, в короне и со скипетром в руке, сопровождаемый слугами в старинных русских одеждах. Царица Екатерина Алексеевна была наряжена голландкой, в душегрейке и юбке из черного бархата и в накрахмаленном белом чепце. Все, кто был в этот день в столице – царские министры, старая высокородная и новая выслужившаяся знать, иностранные дипломаты, светлейший князь Меншиков, адмирал граф Апраксин, генерал Брюс, граф Витцум – посол польского короля Августа, бывшие царские денщики, а теперь генералы – Девьер, Ягужинский и кабинет-секретарь Макаров изображали как бы группу старцев-слепцов, игравших на рылях; а князья Яков и Григорий Долгорукие, Петр и Дмитрий Голицыны – в виде китайцев, играли на свирелях. Имперский посол Плейер, министр Ганновера Вебер, резидент Голландии де-Ви изображали лютеранских пасторов и играли на волынках. Царевич Алексей был тирольским охотником и трубил в рог. А царица Прасковья с Катеринкой своей и Парашкой, верховая боярыня Секлетея Хлудова и еще другие боярыни под видом полячек вразнобой свистели на свистульках. Будто бы шли испанцы, французы, колотили в бубен и били в литавры; румынцы пилили на скрипках, калмыки бренчали на балалайках; шли норвежцы, литовцы, чухонцы – тоже украшенные оленьими рогами; турки, персюки, итальянцы – все двигались пестрой шумной толпой. Звон и свист музыкальных инструментов, рев медведей, колокольный звон, пушечная пальба и крики многих тысяч зрителей смешивались в несусветную какофонию.

Вечером в Посольском зале меншиковского дворца за свадебным столом «молодым» прислуживали заики. Два огромного роста гайдука были одеты как маленькие дети, их водили на помочах карлы с приклеенными длинными бородами. Некоторые гости сидели в прежних костюмах именитых бояр-царедворцев, в шелковых или парчовых охабнях и в горлатных собольих шапках. Ровесники жениха, а иные и постарше его, еле держась на ногах, исполняли обязанности виночерпиев.

– Горько!.. Горько!.. – раздавалось со всех сторон, и «молодые» едва успевали «подслащивать» вино поцелуями, вконец истрепав свои обветшалые губы.

Пятилетняя царская дочь Лисавета, посаженая мать, сидела у жениха на коленях, скручивала и раскручивала жидкую его бороденку.

Свадебным подарком, на счастье «молодым», преподнесена была карлица. А она – девица молоденькая, собой пригоженькая, личиком беленькая, очи сокольи, бровки собольи, глазки с поволокой, роток с позевотой, а девичья краса – руса коса протянулась по спинке до самых пят.

– Ах, хороша, умильна карлочка! – восторгался Никита Мосеевич.

– Махонькая да курбатенькая! – вторила ему тоже довольная подарком супруга.

И еще в подарок «молодым» для ради услаждения их ушей – клетка с соловьем-певуном.

– Курский! – прищелкнув языком, восхищенно проговорил раздобрившийся владелец соловья. – Потому, что день такой нынче, вот и дарю, Никита, тебе. Владай. Более двадцати колен его пения слушать будешь.

– Ой ли?

– Ага. Как начнет он пулькать, клыкать, пускать дробь вперекат, а потом на клеканье да на цоканье перейдет, лешевой дудкой перехватит либо в кукушкин переклет вдарится, – отдай все, да мало!

– Ой ли?.. Неуж так?

– Ага. Тебе говорю… Он тебя и гусачком и стукотней ублажит, только не скупись, не жалей муравельными яйцами певуна подкармливать… На, держи. Помни свояка Финогена.

– Ой, пичуга!.. – обрадовалась Лисаветка. – Дай, дед, я подержу.

И так и сяк поворачивала она клетку, а приметив дверцу, захотела пичугу погладить и руку к ней протянула. То ли потренькать вздумалось соловью, то ли в каком ином колене свое певучее умение показать, – перескочил с жердочки на жердочку да пулей мимо Лисаветкина личика пролетел.

– Ах!.. Ох!..

А соловей уже под потолком перепархивает. Лисаветка – в слезы. «Молодые» пришли в уныние.

– Не печальтесь, – сказал им царь Петр. – Ежели этого не изловим, то приказ дам, чтобы двух других певунов вам представить да вдобавку еще скворца-говорца. И вам, «молодым», не в огорчении пребывать, а свою медовую пору сладко справлять.

– Спасибо тебе за ласку, – готов был прослезиться благодарный «молодой».

И «молодая» улыбкою просветлела.

– Пей, гуляй, про веселье не забывай!..

Свадебное торжество продолжалось и на другой день, начавшись с «веселого утра».

– Ох, расхвастаются на хмельном пиру люди: один хвастает добрым конем, другой – золотой казной, разумный хвалится отцом с матерью, а безумный – молодой женой. Поднялся ли с брачного ложа наш Никитушка, чем-то нам он похвастает?..

– Жив ли стал?..

Смеху, ёрничеству, озорному веселью конца не было.

Глава третья

I

– Ох-ти-и!..

Как же было ей, царице Прасковье, не охать, не вздыхать, когда у дочери такая беда стряслась?.. Хоть и не любимая, но ведь дочь! Не откажешь ей в родстве, из сердца да из памяти прочь не выкинешь. Вздыхай вот теперь, да терпи. Не раз подмывало со всей строгостью ей сказать: это бог, Анютка, тебя наказал за все твои продерзости, за непочитание матери, за то, что непослушной, своевольной была… Да уж ладно, смолчала, попридержала язык. И без того не медом жизнь Анну помазала. Да еще и то ладно, думала царица Прасковья, что это Анне такое незадачливое замужество выдалось, а не любимому детищу Катеринке, не то бы враз от ужасти обмерла. Пускай Анне наперед памятным уроком станет – мать чтить да слушаться, а то вон ведь что получилось: женой не успела побыть, а уж вдовкою сделалась. И тот паршивец… прости, господи, прегрешение, что так помершего помянула, – да ведь не стерпеть! Паршивец, истинно. Сам что куренок ощипанный, хилый, тощий, заморыш из заморышей, а на винное запойство падким был. Нет чтоб, как новобрачному, женою тешиться да ее собой радовать, а он, лыка не вязавши, нахлебается анисовки либо венгерского, ослабеет весь, и ничего-то ему больше не надо. Все с царем Петром по питью равняться хотел. Щенчишка белогубый, в шестнадцать лет пьянчужкой помер. А еще герцогом был! Тьфу, негодник, чтоб тебе пусто было!.. «Господи, прости и помилуй…» – истово перекрестилась царица Прасковья, снова уличив себя на ругани покойника.