Джоконда улыбается ворам - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 16

– Так куда мы теперь? – спросил слуга, взяв поводья.

– Ты знаешь, где находится мастерская Верроккьо? – спросил Пьеро.

– Андреа дель Верроккьо? – почтительно переспросил слуга.

– Его самого.

– Знаю. Около Палаццо Веккьо.

– Вот и поезжай туда.

Встряхнув поводьями, слуга поторопил лошадок.

– А ну, пошли! Застоялись, черти!

Кучер аккуратно проезжал по узким улочкам города, порой они бывали настолько узкими, что бока кареты едва не касались стен домов. Прохожие, встречавшиеся на пути, предусмотрительно прятались в подъездах, во дворах. Еще через полчаса показалась зубчатая башня Палаццо Веккьо.

– Приехали, хозяин, – объявил Морицио.

Пьеро вышел из кареты и направился под арку в небольшой каменный пристройке огромного серого здания, где располагалась мастерская знаменитого художника.

Андреа дель Верроккьо оказался мужчиной крепкого сложения немногим за сорок лет. Одет он был не без изыска: в темно-синий камзол, отороченный внизу бархатной ленточкой; могучую шею обтягивал плотный ворот с большой золоченой пуговицей. Крупный с горбинкой нос контрастировал с тонкими бесцветными губами; лоб у маэстро был высокий, прорезанный грубоватыми длинными морщинами; брови слегка нависшие, из под них на собеседника взирали зеленовато-серые глаза.

Во внешности художника не отмечалось ничего значительного, да и одеждой он не особенно отличался от жителей квартала. Глядя на него, трудно было поверить, что он один из самых именитых художников Италии. Именно ему заказывали бюсты и портреты наиболее выдающиеся граждане Флоренции. Именно в его мастерской изготавливали резные саркофаги для герцогского семейства Медичи. Именно его руками был отлит крест, украшавший Флорентийский собор. Именно он написал картины «Благовещение» и «Крещение Христа».

– Ты помнишь, два года назад мы с тобой как-то говорили о моем сыне Леонардо? – спросил Пьеро у художника.

Леонардо удивленно перевел взгляд на отца. Ему всегда казалось, что его отец человек значительный, пользующийся в обществе немалым влиянием и уважением, но сейчас в его голосе слышались откровенные заискивающие нотки.

– Что-то припоминаю, – слегка покачав головой, Верроккьо безо всякого интереса посмотрел на смущенного Леонардо. – Кажется, ты говорил, что он умеет неплохо рисовать.

– В Винчи он лучший художник, – не без гордости ответил Пьеро.

Тонкие губы мастера разошлись в снисходительной улыбке.

– Да, конечно. Винчи… Мне приходилось там бывать по делам. Но вот если бы он стал лучшим художником Флоренции, тогда бы можно было сказать, что он лучший художник Италии. – И, чуть задумавшись, добавил: – А может быть, даже во всей Европе. Что ты умеешь рисовать, мальчик? – спросил мастер безо всякого интереса.

– Я люблю рисовать природу.

– У него хорошо получается рисовать животных, – добавил Пьеро.

– Животных, говоришь? – задумался художник. – Вот тебе бумага, вот тебе уголь, нарисуй мне лошадь.

Леонардо пододвинул к себе лист бумаги, взял заточенный кусочек угля и быстро нарисовал лошадь, вставшую на дыбы.

Андреа дель Верроккьо с интересом принялся рассматривать рисунок.

– Однако неплохо! Вижу, что ты весьма наблюдательный. Если ты будешь много работать, из тебя может получиться великолепный мастер, – в голосе Верроккьо прозвучала теплота.

– Так что ты скажешь, Верроккьо?

– Я беру его в ученики. О жилье тебе не стоит беспокоиться, пусть живет в моем доме. Места хватит. И надо же кому-то растирать для меня краски, – широко улыбнулся Андреа дель Верроккьо, показав крепкий ряд зубов. – Как ты говоришь, тебя зовут?

– Леонардо да Винчи.

Глава 10. Четыре ржавых шурупа

В последующие сутки была допрошена еще сотня свидетелей: вахтеры и охранники, дежурившие в день ограбления в музее; рабочие, занимавшиеся покраской фасада; копиисты, которых, как выяснилось, в музее было несколько десятков, однако дело так и не сдвинулось с места.

Комиссар Марк Лепен нервно глянул на часы, а потом подошел к окну и посмотрел на Вандомскую площадь, по которой, распугивая беспечных прохожих, проносились лихачи; на туристов, разгуливающих по тротуару; на колонну, стоявшую в центре площади, воздвигнутую Наполеоном в честь победы при Аустерлице. И тяжело вздохнул: остается лишь только пожалеть о том, что более не рождался такой человек, как Бонапарт. Мелковатый пошел народец. Повыродился!

Газовые фонари, полыхая неровным темно-желтым светом, бросали тени на аккуратно выложенную брусчатку.

В дверь легонько постучали.

– Войдите, – сказал префект полиции, отходя от окна.

В кабинет вошел человек в сером сюртуке и такого же цвета низком котелке; в руках он держал большую объемную папку, завернутую в белую материю и перетянутую скрученной неряшливой бечевой. Выглядел он столь же неприметно и невыразительно, как его одежда. Полноватое лицо подходило под разряд самых заурядных, без особых примет, присутствовали лишь тончайшие усики, входившие в моду среди горожан в последние годы. За такое лицо невозможно зацепиться даже самому въедливому взгляду. Ни родимого пятна, ни шрама, ни оттопыренных ушей. Ничего, что могло бы указывать на индивидуальность. Одним словом, самый обыкновенный типаж. Люди с такой внешностью бывают великолепными филерами и незаменимы для разного рода специфических поручений.

– Как прошло, Андре? – с интересом спросил Марк Лепен.

– Просто великолепно, господин комиссар! – широко улыбнувшись, ответил незаметный человечек. – Даже лучше, чем я предполагал.

Вот здесь и обнаружился некоторый изъян внешности. Передний зуб на нижней челюсти обломился и почернел как следствие какого-то удара. Но вряд ли подобный дефект отразился на качестве выполненной работы, ведь не станет же он в самом деле выслеживать фигуранта с открытым ртом!

– Не сомневаюсь, – буркнул комиссар, ибо радоваться особенно было нечему. – Наши герои подошли?

– Да, сидят в коридоре, втроем, – охотно отозвался неприметный.

– Скажи им, пусть войдут.

Приоткрыв слегка дверь, Андре произнес:

– Прошу вас, господа! Господин комиссар ждет вас.

В кабинет, преисполненный важности, сначала вошел директор Лувра Омоль Теофиль. На нем был полосатый сюртук и черные брюки; из-под цилиндра на плечи спадали волосы; вместо галстука на шее был повязан красный бант, смотревшийся весьма легкомысленно. Следом, слегка робея, протиснулся главный хранитель музея господин Фернан Луарет. Тощий, с костлявой головой и нелепо торчащим длинным носом, он напоминал поломанный карандаш. Третьим приглашенным был начальник охраны господин Морис, – неуклюже переваливаясь через порог, он тяжко вздохнул и нескромно загородил своим объемным телом широкую дверь, оставшись стоять позади главного хранителя.

Префект полиции мстительно глянул на вошедших.

Директор Лувра вместе с компанией томились у его кабинета целый час. Он мог бы пригласить их и раньше, благо что тем для разговоров отыскалось бы предостаточно, но он ожидал именно этого незаметного человечка. А кроме того, это ожидание включало в себя некоторую воспитательную цель – следует охранять достояние Франции как должно!

Некоторое время Марк Лепен рассматривал вошедших, сознательно не предлагая присесть, давая им возможность потоптаться в неловкости и оценить пространство комиссарского кабинета, после чего громко произнес, сверля носовую перегородку директора музея пытливым взглядом:

– Так чем вы можете меня порадовать, господа? У вас есть для меня какие-нибудь новости?

Омоль Теофиль посмотрел поочередно на хранителя и начальника охраны, обступивших его с обеих сторон, тем самым давая хозяину кабинета понять, что действуют они заодно, и произнес:

– Мы думали от вас услышать какие-то новости, господин комиссар. Все-таки вы нас сами пригласили? Чего же нам тогда без надобности околачиваться в стенах префектуры?