Летописный замок (СИ) - Лукин Андрей Юрьевич - Страница 3

Всё это Ванька проорал с нечеловеческим выражением, а магическую абракадабру прочёл и вовсе неподражаемо, подвывая и театрально закатывая глаза. Только на «хопсе, хопсе» не выдержал и захихикал. Стёпка тоже засмеялся, очень уж забавно звучало это заклинание в «торжественном» Ванькином исполнении.

И сразу после этого начались никем не ожидаемые странности.

Сначала что-то громко ударило над их головами, загудело что-то так, что даже стёкла в окне испуганно задребезжали в ответ.

Бум-м-м!!!

Словно на чердаке шарахнули вдруг изо всей силы в огромный колокол; и вибрирующий низкий гул поплыл над посёлком, над крышами, за Енисей, пугая птиц и заставляя прохожих удивлённо оглядываться…

Вот только Стёпка совершенно точно знал, что у них на чердаке никакого колокола нет и быть не может, ни огромного, ни маленького. Потому что… ну кому нужен колокол на обычном чердаке обычной двухэтажки?!

— Эт-то что такое? — спросил шёпотом Ванька, с опаской глядя в потолок.

Стёпка хотел пожать плечами — и не успел. Потому что сразу после Ванькиного вопроса его крепко и больно схватил кто-то очень большой. И совершенно невидимый. Может быть, это был даже не кто-то, а что-то.

Нечто!

НЕЧТО ИЗ НИОТКУДА!!!

И оно, это ниоткудовское нечто, схватило его сразу всего своими невидимыми, но очень сильными руками — или лапами! — и потянуло к себе. Потянуло не назад, не вперёд и не в сторону, а как-то по-особенному ВНУТРЬ.

Стёпка испугался. Больше того — он перетрусил. «Мама!» хотел он крикнуть, и не смог. Даже рот открыть не смог. Ему было больно. Его сжимало с такой нечеловеческой силой, с такой злобой, что у него внутри отчётливо захрустели какие-то важные для жизни кости. Дышать сразу стало нечем, в глазах потемнело, в висках заломило, рёбра острыми концами упёрлись прямо в сердце, в животе образовалась жадная сосущая пустота. И эта пустота звала его, ждала его, разрасталась и готовилась поглотить.

«Что это?! Кто это?! Не хочу! Не буду!»

Неведомая сила тянула его уверенно и неотвратимо и её совершенно не интересовало Стёпкино нехотение. Он попался, он стал добычей, и он был обречён. Однако он был довольно крупной добычей, и сразу утащить его ВНУТРЬ эта сила, видимо, не могла. Её это очень сердило, и она в бешеном нетерпении дёргала полузадохнувшегося Стёпку, чтобы он поскорее к ней туда втянулся, и Стёпкины зубы при каждом рывке звучно щёлкали, рёбра трещали, а босые ноги отрывались от пола.

А Ванька, как ни странно, ничего не замечал. Он безмолвно таращился в потолок и был похож на древнегреческую статую. Помогать дёргающемуся в шаге от него Степану он даже и не думал. Он, честно говоря, вообще сейчас ни о чём не думал. Время настолько замедлило ход, что для него почти совсем остановилось.

Никогда ещё Стёпке не было так плохо и так страшно. Он погибал. Погибал среди бела дня, в собственной квартире, в первые дни каникул, в самом расцвете сил и лет. И почувствовав всем своим полузадушенным существом, что спасения нет и что его вот-вот окончательно и безвозвратно утянет в жуткое КУДА-ТО, он в последнем усилии вцепился в Ваньку так же крепко, как неведомая сила вцепилась в него самого.

Потревоженное время нехотя сдвинулось с мёртвой точки, шестерёнки мировых часов завертелись, и Ваньке волей-неволей пришлось принять самое деятельное участие в творящемся рядом с ним безобразии. И сделал он это с присущей ему изобретательностью: дико заорал во весь свой неслабый голос, выронил книгу и принялся отдирать от себя Стёпкины руки. И у него при этом было такое лицо, как будто на него набросился в тёмном подъезде кровожадный маньяк-людоед, только что сжевавший парочку соседских старушек и возжелавший заесть их аппетитным школьником.

— Уйди, дурак! Отцепись от меня! А-а-а!

Но Стёпка отцепляться не хотел ни в какую, потому что упитанный Ванька был для него, как якорь: отпустишь — сразу унесёт.

А наглая потусторонняя сила не унималась, она всё тянула и тянула — теперь уже двоих, — и Стёпка на себе очень хорошо ощутил, что чувствует джинн, когда ему против воли приходится просачиваться в бутылку через слишком узкое горлышко.

Ванька был тяжёл, но даже его немалый вес, основательно усиленный пирожками, отсрочил развязку всего лишь на несколько жалких секунд. Очередной мощный рывок сломил сопротивление мальчишек. Комната исказилась самым чудовищным образом, распухла вдруг до немыслимых размеров; потолок унёсся в неразличимую вышину, пол провалился вниз, и — ЧПОК!!! — такой привычный, надёжный, обжитый и такой, как оказалось, любимый мир почти беззвучно лопнул мыльным пузырём.

Из залитой солнечным светом комнаты мальчишки попали в непроницаемый мрак потусторонья, ни лучика света не было в котором, ни слабейшего мерцания далёкой звезды, ни намёка на твёрдую землю под ногами. Ванька уже не вырывался, он всеми четырьмя конечностями вцепился в Стёпку, а Стёпка, само собой, точно так же вцепился в Ваньку. Пожелай кто-нибудь сейчас оторвать их друг от друга — ни за что не оторвал бы. Неуловимую долю секунды они висели во мраке… Потом удерживающая их сила вдруг исчезла, и они полетели вниз, крутясь и крича от ужаса, и падали они всё глубже и глубже и никак не могли хоть куда-нибудь упасть.

А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!..

А в опустевшей столь неожиданно комнате осталась лежать на полу выроненная Ванькой книга. Она лежала обложкой вверх, и рисунок на обложке был уже совсем другой, и название почему-то тоже изменилось… Только некому было это заметить и некому было этому удивиться.

Глава вторая, в которой демоны встречаются с гоблином и узнают, что они демоны

Падать страшно всегда — даже с дивана на пол. Падать же вот так, провалившись среди бела дня в бездонную внепространственную дыру, которой просто не должно существовать по всем законам физики и правилам геометрии, в тысячу раз страшнее. Особенно, если это падение застало тебя врасплох, и ты не успел к нему морально подготовиться. И пусть тугой воздух не свистит в ушах и не рвёт в клочья одежду, и не видна внизу стремительно приближающаяся земля, — всё равно душа обмирает до бесчувствия, а сердце вот-вот остановится навсегда.

Они падали долго, может быть, целую вечность. Летели куда-то вниз, надрываясь в отчаянном крике. Наорались, что называется, от души и на всю оставшуюся жизнь. Не каждому мальчишке в наше время удаётся так поорать. Стёпке с Ванькой удалось.

Падение прекратилось незаметно и, к счастью, совсем не так, как обычно прекращаются все нормальные человеческие падения. Не было ни удара, ни хруста сломанных костей, ни (вот удача!) мозгов на асфальте. Просто мир остановился, перестал вращаться, тела обрели привычный вес… И всё кончилось. Очень тихо и спокойно. Однако мальчишки по инерции ещё некоторое время продолжали самозабвенно голосить, обхватив друг друга в предсмертном, как им казалось, объятии и отчаянно жмурясь, чтобы не увидеть ненароком что-нибудь страшное.

Потом до них дошло, что надрываться, в общем-то, не из-за чего, поскольку они уже почему-то никуда не падают, а преспокойно стоят на твёрдом и холодном полу — или земле? — и всё у них на месте: и руки, и ноги, и головы. А если нет падения, то и орать получается незачем. Стёпка замолчал первым. Ванька ещё немного позавывал для порядка, но вдохновение уже кончилось, и он тоже замолк. И сразу же у обоих возникло твёрдое ощущение, что на самом деле они никуда не падали, и весь только что случившийся ужас им просто почудился.

Нужно было что-то предпринимать. Стёпка после недолгого колебания решился открыть глаза. И открыл. И ничего сначала не увидел. Вокруг был всё тот же пугающий мрак. Перед глазами плавали назойливые фиолетовые круги. И ещё что-то смутно мерцало несколько левее и ниже Ванькиного плеча. Стёпка помотал головой, проморгался, и круги исчезли, а мерцание обрело резкость и превратилось в трепещущий, чуть потрескивающий огонёк, под которым желтовато светилась подтаявшая неровная верхушка толстой свечи.