Затерянный мир (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 70

Я сбежал по лестнице вниз, но двери в холле были открыты, и со двора донеслись ко мне голоса моих товарищей, которые были вне себя от радости и неожиданности. Как жали мы руки друг другу, как смеялись! Миссис Челленджер от восторга всех нас перецеловала и бросилась, наконец, в медвежьи объятия своего супруга.

— Да ведь не могли же они спать! — кричал лорд Джон. — Черт побери, Челленджер, не станете же вы меня убеждать, что все эти люди со стеклянными, закатившимися глазами и окоченелыми телами, с мерзкой гримасою смерти на лице, просто-напросто спали?

— Это могло быть только тем состоянием, которое называют столбняком или каталепсией, — сказал Челленджер. — В прежние времена такие случаи подчас наблюдались и всегда принимались за смерть. При столбняке падает температура тела, дыхание обрывается, сердечная деятельность становится совсем незаметной; это — смерть, с тою только разницей, что спустя некоторое время припадок проходит. Даже самый обширный ум, — при этом он закрыл глаза и принужденно усмехнулся, — едва ли мог предвидеть столь поголовную эпидемию каталепсии.

— Вы можете называть это состояние столбняком, — заметил Саммерли, — но это только термин, и мы так же мало знаем об этом заболевании, как и об яде, вызвавшем его. Мы можем сказать положительно только одно: что отравленный эфир явился причиною временной смерти.

Остин сидел съежившись на подножке автомобиля. Раньше я слышал его кашель. Некоторое время он молча держался за голову, затем начал что-то бормотать про себя, пристально разглядывая кузов.

— Проклятый дурень! — ворчал он. — Нужно было соваться ему!

— Что случилось, Остин?

— Кто-то возился с автомобилем. Масленки открыты. Должно быть, это сын садовника.

Лорд Джон имел виноватый вид.

— Не знаю, что со мною сделалось, — сказал Остин и встал пошатываясь. — Кажется, мне стало дурно, когда я смазывал автомобиль; помню еще, как свалился на подножку; но я готов поклясться, что масленки у меня были закрыты.

Изумленному Остину был сделан вкратце доклад о происшествиях последних суток. Тайна открытых масленок тоже была ему объяснена. Он слушал нас недоверчиво, когда мы рассказывали ему, как его автомобилем управлял любитель, и очень интересовался всем, что мы ему говорили о нашей экскурсии в мертвый город. Помню еще его замечания в конце нашего доклада.

— И в Английском банке вы были, сэр?

— Да, Остин.

— Сколько там миллионов, и все люди спали!

— Да.

— А меня там не было, — простонал он и разочарованно принялся опять за мытье кузова.

Вдруг мы услышали шум колес на дороге. Старые дрожки остановились, действительно, перед крыльцом Челленджера. Я видел, как выходил из них молодой седок. Спустя мгновение горничная, оторопелая и растрепанная, как будто ее только что разбудили от глубокого сна, принесла на подносе визитную карточку. Челленджер в ярости засопел, и, казалось, каждый черный волос его стал дыбом.

— Журналист! — прохрипел он. Потом оказал с презрительной усмешкою — Впрочем, это естественно. Весь свет торопится узнать, какого я мнения об этом происшествии.

— Едва ли этим вызван его визит, — сказал Саммерли. — Ведь он уже поднимался на этот холм, когда разразилась катастрофа.

Я прочитал карточку: «Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент «Нью-Йорк Монитор».

— Вы его примете? — спросил я.

— Конечно, не приму.

— О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к людям. Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось?

Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою.

— Ядовитое отродье! Не так ли, Мелоун? Худшие паразиты современной цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для всякого, кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним добрым словом по моему адресу?

— А когда вы-то о них хорошо говорили? — возразил я. — Пойдемте, пойдемте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить с вами. Не захотите же вы быть невежливым с ним?

— Ну, ладно, — проворчал он. — Пойдем вместе, вы будете говорить вместо меня. Но я заранее заявляю протест против подобного насильственного вторжения в мою частную жизнь.

Рыча и бранясь, он поплелся за мною, как сердитая цепная собака. Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас же приступил к делу.

— Я побеспокоил вас, господин профессор, — сказал он, — потому что мои американские соотечественники охотно узнали бы подробности насчет опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру.

— Не знаю я никакой опасности, которая теперь угрожает миру, — проворчал Челленджер.

Журналист взглянул на него с кротким изумлением.

— Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть в зону ядовитого эфира.

— Теперь я этого не опасаюсь, — ответил Челленджер.

Удивление журналиста возросло.

— Вы ведь профессор Челленджер? — спросил он.

— Да, так меня зовут.

— В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность. Я ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано сегодня утром в лондонском «Таймсе» за вашей подписью.

Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.

— Сегодня утром? Сегодня утром, насколько мне известно, «Таймс» не вышел.

— Помилуйте, господин профессор! — сказал американец с мягким упреком. — Вы ведь согласитесь, что «Таймс» ежедневный орган? — Он достал из кармана газету. — Вот письмо, о котором я говорю.

Челленджер улыбнулся и потер себе руки.

— Я начинаю понимать, — сказал он. — Вы, стало быть, читали это письмо сегодня утром?

— Да, сэр.

— И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?

— Совершенно верно.

— Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного?

— Говоря по правде, население показалось мне более оживленным и общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик принялся рассказывать мне одну забавную историю. В ваших краях этого со мною еще не случалось.

— Больше ничего?

— Нет, сэр, больше ничего.

— Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?

Американец улыбнулся.

— Я приехал вас интервьюировать, господин профессор, а вы, кажется, собираетесь подвергнуть допросу меня?

— Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы еще, в каком это было часу?

— Конечно. Это было в половине первого.

— Когда вы приехали сюда?

— В четверть третьего.

— Вы сели в дрожки?

— Да.

— Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?

— Я думаю — мили две.

— А сколько времени отнял у вас этот путь?

— Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.

— Следовательно, теперь три часа дня?

— Приблизительно.

— Поглядите-ка на свои часы!

Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза.

— Что вы на это скажете? — воскликнул он. — Часы ушли вперед. Лошадь, невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко, как я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.

— Не припоминается ли вам нечто необычайное, случившееся с вами по дороге сюда?

— Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его заставить понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я почувствовал сильное головокружение. Это все.

— То же было и со всем человечеством, — сказал Челленджер, обращаясь ко мне. — Все чувствовали минутное головокружение, но никто еще не догадывается о том, что с ним произошло. Каждый будет продолжать прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый шланг и как игроки в гольф вернулись к своей игре. Ваш редактор, Мелоун, опять примется за выпуск своей газеты и очень будет удивлен, что недостает дневного выпуска. Да, юноша, — обратился он в неожиданном приливе хорошего настроения к американскому репортеру, — вам, пожалуй, небезынтересно будет узнать, что мир в целости и невредимости прошел через ядовитую зону, которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет также освоиться с тою мыслью, что у нас сегодня не пятница, двадцать седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что вы ровно двадцать восемь часов провели в бессознательном состоянии, сидя в дрожках на Ротерфилдском холме.