В направлении Окна - Лях Андрей Георгиевич - Страница 15

Свою позицию старший инструктор излагал с предельной ясностью:

— Сейчас вы, дурачье, меня ненавидите и готовы убить. Но те из вас, кто попадет в дело, будут вспоминать меня, как родного отца. И если хотя бы половина из них останется в живых, я буду считать, что бился с вами не зря.

В Форт-Брэгге он познакомился с Кантором. Тот был студентом до овчинниковских пертурбаций — «левый фронт», реформисты...

Студентом.

Сырое дыхание Валентины вдруг снова долетело до Холла. Как это вышло? Как только он увидел нижний фланец, нет, зеркальную стену шахты, нет, еще раньше — когда увидел арматуру в тоннеле, он должен был приказать: «Все назад!» — и Кантор сейчас сидел бы рядом. Холла начало потихоньку трясти, в нем, неторопливо наращивая обороты, пошла центрифуга приступа — сейчас будет скручивать внутренности и он не сможет вести машину.

Но нет, его, слава богу, лечили и, слава богу, вылечили. Как и на кладбище, Холл усилием воли вынырнул из темной воды прошлого, затормозил, вышел из машины и перевел дух, прижав руки к полированному холоду металла. Его отпустило не сразу, и он сказал вслух:

— Да, я не дал команды. Да, я потащил бронетранспортер в эту чертову шахту. Назад? Куда назад?

Тут Холл наконец пришел в себя и огляделся. Пригород Нитры, мост, справа и слева проносятся контейнеровозы, сзади разноголосо сигналят — он загородил дорогу. Холл сел за руль, захлопнул дверцу и вернулся в строй. Да, посмотрели сейчас на каком-то экране, как он драл когтями эмаль на середине шоссе.

Дело не в этом. Ладно, хорошо, пусть тогда на Валентине он не полез бы в этот колодец. Что тогда? Идти через Дугу Колена? Чушь собачья. Он не мог обойти шахту и, в конце концов, большую часть людей он вывел. В чем же дело?

Ты отлично знаешь, в чем дело, сказала бы Анна, когда-то Сигрид тебе все очень хорошо объяснила.

Это другое дело. Спроси там у самого Кантора — обвиняет он меня в чем-нибудь?

Не болтай глупостей, ответила бы Анна, никогда Кантор тебя ни в чем не обвинит — ни на том, ни на этом свете.

В Нитре, покупая бутерброды в полиэтиленовых пакетах, Холл обнаружил, что руки еще подрагивают и покачал головой. Химией его снабдили в достатке, но пить ее он не станет. Хватит.

Кантор возник из случая. А случай этот пришел к Холлу весьма и весьма непростым путем. Холл попал в число «избранных» — лейтенант Мак-Говерн не шутя взялся сделать из долговязого курсанта Джози идеального солдата. Из каких соображений старший инструктор выбрал себе в жертву именно Холла — неизвестно, говорили, поспорил с кем-то на ящик коньяка, или, что вероятнее, это был странный род симпатии — Мак-Говерн вовсе не был садистом и прочил своему воспитаннику блестящую карьеру, что, кстати, и произошло, но воспитание это протекало по апробированной армейской методике, и жизнь Холла обратилась в ад.

«Почему я все это терпел, — думал Холл, провожая глазами проносящиеся мимо рекламные щиты. — Не знаю. Нет объяснений». Теперь видны сто способов уклониться, сбежать, выбрать иной путь. Альтернатива? Изба в глуши, наркотики, беспробудное пьянство, смерть. Нет, дело не в этом. Что-то переменилось. Точнее, что-то открылось. Когда? Был момент... момент какого-то странного перехода. Он делал себе военный макияж, раскрашивал физиономию специальным гримом, глядя в маленькое зеркальце — бритая голова, тонированное лицо, черная полоса через глаз, черное пятно через щеку и подбородок — чужой, незнакомый человек, все иначе, другое лицо, другая жизнь, все конкретно, ничего виртуального, ничего абстрактного — лес, нож, еда, винтовка, изначальность человеческих отношений. Тяжко? Да, тяжко. Но какое-то таинственное облегчение нашел он в этой тяжести — хотя в ту пору ему было не до философии.

«Джози идет первым» — вот какой закон установил Мак-Говерн. Прыгать — первым; все — пять раз, Джози — десять. Бег — командирскую винтовку несет Джози. Отвечать — начинаем с Джози. А уж отработка приемов рукопашного боя — не о чем говорить, все самые изощренные демонстрации проводились на Холле. «Слушатель Джози, шаг вперед. Первая ката, слушать счет. Ага, мае-гери. Так. Теперь пресс. Теперь рамка. Хорошо. Бочка. Что, весь в дерьме? Ничего. Теперь спарринг — первая двойка, задайте этому Джози. Вторая двойка. Недурно. Третья двойка, взяли винтовки. Где у вас руки? Ладно, пусть так. Джози, нож».

И так до бесконечности. Холл почернел, отощал, словно медведь-шатун, каждый вечер и каждое утро возвращался в казарменный барак полуживой и избитый. Так прошел месяц, второй, прошло полгода, а может быть, и больше. Однажды на финише ежедневной двадцатикилометровой дистанции Холл с оторопью заметил, что не задыхается. Синяки у него поджили, а костяшки указательного и среднего пальцев срослись и на той, и на другой руке. Выяснилось, что в лагере есть библиотека, а на кухне среди поваров работает женщина.

Холл машинально взглянул на свои руки, лежащие на руле. Клешни оставались на обеих, хотя правую руку ему подсаживали в Сэйлор-Госпитале, на пути с Валентины в Стимфал, врачи второпях не очень вникли в суть дела и во время инициации консерванта в рост придали ему форму зеркального отражения, по образу и подобию когда-то изуродованной в Форт-Брэгге лапы. И санитаров в Стимфале он раскидывал уже двумя руками, щедро демонстрируя достижения современной микрохирургии.

Итак, через полгода жизнь Холла перешла в иную фазу. В тот день, когда он это осознал, они и познакомились с Кантором. Впрочем, нет, это было вечером. А днем Мак-Говерн, как всегда, на потеху публике, погнал его показывать класс на рамке.

В рамку вставляли кирпич, и его требовалось сломать. Холл давно уже, сначала по распоряжению Мак-Говерна, а потом и без него, вместо положенных ежедневных ста ударов по доске отстукивал две тысячи. В тот день в нем что-то сдвинулось, он переступил какой-то рубеж. Холл установил кирпич, затем, чуть помедлив, поставил второй, а за ним — третий и четвертый. Строй перестал дышать. Мак-Говерн сложил губы трубочкой и внимательно наблюдал. Холл тщательно сложил пальцы и с классическим взвизгом невидимым глазу движением проломил всю кладку. Он остался единственным, кто не был удивлен. Мак-Говерн молчал, наверное, минуту, потом сказал:

— На тебя кирпичей не напасешься. Следующий.

Потом было еще много чего, но после ужина никуда не погнали, и он улегся на свою верхнюю койку и, глядя в близкий потолок, прислушивался к тому, как ему хорошо и спокойно. А блок тем временем приступил к вечерним развлечениям с Кантором.

Собственно, Холл не знал, что это Кантор, и даже клички его не помнил, в блоке постоянно над кем-то измывались, и в большинстве случаев это был «тот самый парень» — невероятно неуклюжий и столь же невероятно живучий. Каким-то таинственным образом он умудрился пройти все этапы отбоpa — отсев в их группе инструкторов-диверсантов был колоссальный: из ста пятидесяти человек, прибывших полгода назад в Форт-Брэгг — людей молодых и на вид вполне крепких — осталось не больше сорока. Прочих, не проявивших должных талантов и не выдержавших нагрузок, отправили по каким-то другим службам. Но этот бедолага — вечно последний в списке успевающих — вынес все, однако по внутреннему табелю о рангах угодил в самую низшую касту.

Холла никогда особенно не трогали — трудно сказать, почему — то ли из солидарности и всеобщей ненависти к Мак-Говерну, а может быть, потому, что он и без того каждый день представлял собой ходячий фарш. Возможен и такой психологический феномен, что спустя некоторое время неистребимый Джози стал настолько ассоциироваться с учебно-инструктивным оборудованием — что-то наподобие живого тренажера, — что относиться к нему как к человеку было бы нелепо. Вдобавок держался он замкнуто, знакомств ни с кем не водил, и странное внимание к нему Мак-Говерна придавало этому некий зловещий оттенок. Ко всему прочему, Холл и впрямь вышел в «классики» — всем было прекрасно известно, что в результате своих мучений Джози свободно бьет с любой ноги на высоту собственного отнюдь не малого роста, и затевать с ним разговор менее чем вшестером — как и полагалось на занятиях — нелогично с медицинской точки зрения. Поэтому Холл находился в некой полосе отчуждения — но в тот вечер он ее покинул.