Сборник «Рассказы 1909-1924» - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 3

В конце самого дальнего нижнего коридора находилась дверь, ведущая в одинокое большое сводчатое помещение, лишенное всякого убранства, в центре которого виднелась большая, обитая железом дубовая крышка: Она лежала на грубом, ограждающем устье колодца каменном парапете, с высеченными на нем изречениями древних, недоступных пониманию восточных мудрецов, ибо постройка этого древнего колодца уходит в глубь веков VI была произведена задолго до основания греками Византии. В те времена, когда выходцы из Халдеи и Финикии возвели здесь жилища из огромных, неподвластных действию времени каменных глыб намного ниже нынешнего города Константина.

Дверь за путниками захлопнулась, и евнух обратился к стражникам и знаком приказал им снять тяжелую крышку, которая закрывала этот колодец смерти. Перепуганный мальчик издал раздирающий крик и прижался к отцу-настоятелю, тщетно старавшемуся растопить сердце безжалостного царедворца.

- Надеюсь... надеюсь... вы не убьете невинного ребенка?! - воскликнул он. - Что он сделал? Разве его вина, что он пришел сюда? Во всем виноват я один, я и дьякон Бэрдас, - это наш грех. Если кого-то надо наказать, накажите нас. Мы стары и пожили достаточно. Сегодня или завтра - нам все равно умирать. А он такой юный, такой красивый, вся жизнь у него впереди. О господин, сжалься над бедным ребенком, пожалей дитя, поимей сердце, не убивай его!

Старец бросился на колени и обхватил ноги евнуха, тогда как мальчик горестно рыдал, глядя перепуганными глазами на черных безмолвных рабов, которые стащили крышку с древнего колодца. Вместо ответа на страстные мольбы отца-настоятеля царедворец поднял с пола кусок камня, что откололся от стены, и бросил его в колодец. Можно было слышать, как тот стуча по древним сырым замшелым стенам до тех пор, пока спустя долгое время не упал с всплеском в далекий подземный водоем. Затем евнух Базилий снова повторил жест рукой, и черные рабы набросились на мальчика и оттащили его от защитника и покровителя отца-настоятеля. Крик бедного ребенка был таким пронзительным и душераздирающим, что никто не услышал шума шагов императрицы. Она ворвалась в каменный склеп, и ее руки обвили сына.

- Назад! - гневно вскричала она рабам. - Этого не будет. Никогда Нет-нет, мой дорогой, моя радость!.. Они тебя не тронут!.. ...Я была безумной, решившись на такое... безумной и дурной. О, мой милый!.. Подумать только, что твоя мать могла решиться обагрить свои руки твоей кровью. Поцелуй меня, Лев! Дай мне хоть раз почувствовать нежную сладость губ моего собственного ребенка. Так, теперь еще раз! Нет, довольно, больше не надо, а то у меня не хватит сил, и я не смогу больше ничего сказать и сделать.

- Старик, - обратилась императрица к отцу-настоятелю, - ты так близок к смерти, что я и подумать не могу по твоему почтенному возрасту и виру, что слова лжи могут осквернить твои уста. Ты в самом деле все эти годы хранил мою тайну?

- Великая государыня, скажу вам по совести и правде. Клянусь святым Никифором, покровителем нашего монастыря, что кроме старого дьякона Бэрдаса, никто больше не знает.

- Тогда наложи печать молчания на свои уста и дальше. Если ты был верен в прошлом, то я не вижу оснований, зачем тебе болтать в будущем. А ты, Лев, - Феодора взглянула своими изумительными по красоте глазами на сына со странной смесью суровости и любви, - могу я тебе доверять? будешь ты верно хранить тайну, которая тебе не поможет, но зато легко погубит твою мать?

- О мама! Я никогда не причиню тебе вреда. Клянусь, я буду молчать!

- Я верю вам обоим. Вашему монастырю я сделаю богатые подношения, так, чтобы ты, мой мальчик, жил, не зная лишений, и благословлял тот день, который привел тебя в мой дворец. А теперь идите. Я никогда больше не хочу тебя видеть. Если такое случится, то ты, может быть, найдешь меня в мягком и добром настроении, а может, и в злом и свирепом. Первое может меня погубить, а второе - тебя. Но не дай Бог, если пойдут какие-то слухи, тогда я решу, что вы нарушили данное мне слово и в этом "случае, клянусь святым Георгием, вы все вместе с монастырем и его братией будете уничтожены. Это будет вечный урок всем, кто нарушает верность императрице.

- Я никогда ничего не скажу, - отвечал твердо отец-настоятель. - Ни я, ни дьякон Бэрдас, ни мой воспитанник Лев. За нас троих я ручаюсь, но как быть с другими, вот с этими рабами, с этим правителем? Нас ведь могут наказать за вину других.

- Этого не случится, - отвечала решительно императрица, и ее взгляд стал твердым и беспощадным. - Эти рабы - они немые, у них у всех вырван язык, так что они не могут ни слова рассказать о тех тайнах, свидетелями которых они оказались. Что касается тебя, Базилий...

Она подняла властно свою белую, лилейную руку и сделала тот самый приговаривающий к смерти жест, какой он сам использовал всего полчаса назад.

Черные рабы набросились на него, словно охотничьи псы на оленя.

- О моя всемилостивейшая государыня, за что? Что я плохого сделал? закричал он тонким, пронзительным, ломающимся голосом. - Почему я должен умереть? Будь великодушна, прости, если что не так,

- Ты обратил меня против моей родной крови... Ты подстрекал меня убить моего собственного сына!.. Ты собирался воспользоваться моей тайной против меня! Я это сразу прочла в твоих глазах. Жестокий палач, вкуси же сам участь, на которую ты слишком часто обрекал других.

- Твой удел - смерть! Я сказала!

Старик с мальчиком в ужасе кинулись бежать из сводчатого подземелья. Когда они на пороге оглянулись назад, то увидели гордо выпрямившуюся фигуру императрицы в золототканой одежде. Они также мельком увидели покрытый зеленым лишайником зев колодца и раскрытый красный рот евнуха, когда он кричал и умолял при каждом рывке мускулистых рабов, тащивших его с каждым шагом все ближе и ближе к краю колодца. Зажав уши руками, мальчик со своим наставником выбежали из подземелья и уже издали услышали визгливый крик падающего вниз царедворца, а затем тяжелый, всплеск воды, донесшийся из далекой темной бездны.

Конан-Дойль Артур

Хозяин Фолкэнбриджа

Артур Конан Дойл

Хозяин Фолкэнбриджа

Боксерская легенда

Том Крибб, чемпион Англии, закончив свою активную боксерскую карьеру двумя знаменитыми боями с грозным Молине, приобрел на углу Хеймаркет и Пэнтон-стрит таверну под названием "Британский герб". Обитая зеленым сукном дверь, вела из-за стойки в большую, оклеенную красными обоями комнату, где Крибб хранил свои сокровища: фотографии, кубки, почетные пояса - трофеи многочисленных побед выдающегося боксера. В этой уютной комнате обыкновенно собирались любители спорта из аристократии. Смакуя отличные вина Тома Крибба, они вспоминали прошедшие матчи, обсуждали последние новости и договаривались об устройстве новых боев. Приходили сюда и собратья Крибба по профессии, особенно те, кто познал нужду или попал в беду. Все знали об отзывчивости чемпиона: он никогда не захлопывал двери перед коллегой, если только доброе слово или сытный обед могли поднять настроение товарища.

Утром того дня, о котором пойдет речь, 25 августа 1818 года, в уютном пристанище Крибба сидели двое. Одним из них был сам хозяин, сильно располневший за семь лет, что прошли с той поры, когда, готовясь к своему последнему бою, он с тренером, капитаном Барклеем, проходил по горным дорогам миль по сорок в день. Высокий, широкоплечий, с могучей грудью, Крибб весил чуть ли не 280 фунтов, но его мужественное, с крупными чертами лицо и решительный взгляд свидетельствовали, что дородность трактирщика пока не заглушила боевой дух боксера.

Было около одиннадцати часов утра, а перед Криббом на столе уже стояла огромная кружка горького эля. Привычными движениями он резал брусок прессованного черного табака для жевания и мозолистыми пальцами перетирал ломтики в мелкую крошку. Несмотря на свое боевое прошлое, Крибб выглядел как и подобало выглядеть добродушному, почтенному содержателю гостиницы, смирному, доброму, довольному своей жизнью человеку.