Сборник «Рассказы 1877-1898» - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 80

Напрасно капитан Баумгартен силился вырваться и спастись. Он был беспомощен в железных руках этого страшного гиганта, который истязал его всяческим образом. Когда ему, наконец, удалось подняться на ноги, граф снова швырнул его в кресло. Капитан был окровавлен, кровь заливала ему глаза, он ничего не видел перед собою.

Не помня себя от гнева и стыда, несчастный офицер теперь громко рыдал.

— Вот и мой сын так же плакал от бессильного унижения, — продолжал владелец Черного замка. — Надеюсь, вы теперь хорошо понимаете, как ужасно чувствовать себя беспомощным в руках дерзкого и бессовестного врага. Сын мой, наконец, прибыл в Карлсруэ. Лицо его было совершенно изуродовано злым надсмотрщиком. В Карлсруэ в нем принял участие один молодой баварский офицер. Капитан, ваши глаза в крови. Позвольте мне обмыть ваше лицо холодной водой и обвязать его этим шелковым платком?

Граф сделал движение к немцу, но тот отстранил его.

— Я в вашей власти, чудовище! Вы можете надо мною надругаться, но ваше лицемерное участие невыносимо.

— Я не лицемерю, — сказал он, — я только рассказываю события в их последовательном порядке. Я дал себе слово рассказать историю моего сына первому немецкому офицеру, с которым мне придется поговорить tete-а-tete. Однако, о чем я вам говорил? Да, а баварском офицере из Карлсруэ. Мне очень жаль, капитан, что вы не хотите воспользоваться моими слабыми познаниями в медицине… В Карлсруэ моего сына заперли в старые казармы, и в них он прожил две недели. По вечерам он сидел у окна своего каземата, а грубые гарнизонные крысы издевались над ним; это было самое худшее для сына в Карлсруэ. Кстати, капитан, мне кажется, вы сейчас не на розах покоитесь? Вы вздумали растравить волка, а волк вас самих схватил за горло зубами, не правда ли? Как красиво у вас вышита рубашка, должно быть ее жена вышила? Жаль мне вашу жену, впрочем, чего ее жалеть? Одной вдовой больше, одной вдовой меньше — не все ли равно! Да, впрочем, она сумеет скоро сыскать себе утешителя… Куда ты лезешь, немецкая собака, сиди смирно! Ну, я продолжаю свою историю. Просидев две недели в казармах, мой сын и его товарищ бежали. Не стану вам рассказывать об опасностях, которым они подвергались, ни о лишениях, которые им приходилось терпеть. Достаточно сказать, что они шли в одежде крестьян, которых им посчастливилось встретить в лесу. Днем они прятались где-нибудь, а по ночам шли. Добрались они таким образом до Ремильи во Франции. Им оставалось пройти милю, одну только милю, капитан, для того чтобы быть в полной безопасности. Но как раз тут их захватил уланский патруль. Ах, как это было тяжело, не правда ли? Ведь это значило потерпеть крушение у самой пристани.

Граф два раза свистнул, и в комнату вошли три дюжих мужика.

— Эти крестьяне будут играть роль моих уланов, — сказал граф. — Продолжаю свою истерию: капитан эти уланов сразу же сообразил, что имеет дело с переодетыми в штатское французскими офицерами, и велел их повесить без суда и следствия… Жан, я думаю, что средняя балка будет самая подходящая!

Через одну из дубовых балок в потолке была перекинута веревка с петлей. Несчастного капитана схватили, потащили… Еще момент — и веревка стянула его шею. Мужики схватились за другой конец веревки и остановились, ожидая дальнейших приказаний. Офицер, бледный, но спокойный, скрестил на груди руки и возвышающе взглянул на своего истязателя.

— Вы теперь лицом к лицу со смертью, капитан, — произнес граф, — губы ваши шевелятся, я догадываюсь, что вы молитесь. Мой сын тоже молился, приготовляясь к смерти. Но совершенно случайно на место происшествия прибыл командир полка. Он услышал, как мой мальчик молится за свою мать, и это его тронуло… он был сам отец… Генерал приказал уланам удалиться и остался с осужденными на смерть один, вместе со своим адъютантом. Узнав от моего мальчика все — и то, что он единственный сын старинной фамилии, и то, что его мать больна, — он снял с его шеи веревку… Я также снимаю веревку с вашей шеи. Затем он поцеловал его в сое щеки… Я также вас целую… А затем генерал отпустил моего сына и его товарища на все четыре стороны… и я вас также отпускаю. Желаю вам также всех тех благ, которых пожелал для моего сына этот благородный генерал… К сожалению, эти пожелания не спасли моего сына от злокачественной лихорадки, которая унесла его в могилу.

Таким-то образом вышел из Черного замка на слякоть и дождь в одно холодное декабрьское утро окровавленный и с обезображенным лицом капитан Баумгартен.

[5]

Артур Конан Дойл

Корреспондент газеты

Среди черных скал и красно-желтого песка виднелась маленьким пятнышком купа зеленых пальм. Оазис был расположен на самом берегу Нила, который быстро нес свои черные волны к Амбигольскому водопаду. Там и сям из реки высовывались большие белые валуны.

Небо было сине. Солнце жгло песок, по которому двигались всадники в полотняных шлемах. Они изнывали от зноя.

— Ну! — крикнул Мортимер, вытирая себе лоб. — В Лондоне за эту баню заплатишь, по крайней мере, пять шиллингов.

— Именно, — ответил Скотт, — но зато в турецкой бане не нужно ехать 20 миль верхом с револьвером и подзорной трубкой через плечо и с бутылкой для воды у пояса. Посмотрите, как мы обвешаны, точно рождественские елки. Право, Мортимер, будет недурно, если мы остановимся в этой пальмовой pome и пробудем в ней до вечера.

Мортимер поднялся на стременах и начал вглядываться в южном направлении, повсюду виднелись те же скалы и тот же красный песок. Только в одном месте это безотрадное однообразие нарушалось странной бугорчатой линией, тянувшейся вдоль Нила и скрывавшейся за горизонтом. Это была старая железная дорога, давно уже разрушенная арабами, но которую теперь восстанавливали англичане. Других следов человека не было видно в этой пустыне.

— Кроме пальмовой рощи негде приткнуться, — сказал Скотт.

— Да, придется отдохнуть, — ответил Мортимер. — Но, право, мне досадно за всякий час промедления, что скажут наше редакторы, если мы опоздаем к сражению? Нам надо торопиться догнать войска.

— Ну, дорогой товарищ, вы — старый журналист, и неужели мне надо объяснять вам, что ни один современный генерал, находясь в здравом уме и твердой памяти, не станет атаковать врага, пока пресса не прибудет к месту действия.

— Неужели же вы говорите это серьезно? — спросил молодой Анерлей. — А я до сих пор думал, что на нас смотрят только как на необходимое зло.

— Знаю, знаю, — засмеялся Скотт: — в карманной книжке солдата, составленной лордом Вольснеем, о газетных корреспондентах говорится как о бесполезных трутнях. Но ведь это, Анерлей, все не искренно.

И, подмигивая из-под своих синих очков, он прибавил:

— Поверьте мне, если бы предстояло сражение, то к нам прислали бы целый отряд кавалерии с просьбой поторопиться. Я был в пятнадцати сражениях, и всегда эти старые генералы старались обеспечиться газетными репортерами. Надо же, чтобы их кто-нибудь прославлял.

— Ну а если враги нападут неожиданно на наши войска, тогда что?

— Этого не может быть. Арабы слишком слабы, чтобы начинать сражение первыми.

— Стычки, во всяком случае, могут произойти, — продолжал настаивать Мортимер.

— Если будет стычка, — ответил Скотт, — то вероятнее всего в тылу, в арьергарде. А мы как раз здесь и находимся.

— И то правда. Мы, стало быть, в более выгодном положении, нежели корреспондент «Агентства Рейтера», — ответил Мортимер. — А он-то думал обогнать нас всех и уехал с авангардом. Ну, так и быть, я согласен: раскидывайте шатры, будем отдыхать под пальмами.

Корреспондентов было всего трое, и они представляли три большие ежедневные газеты Лондона. Представитель «Рейтера» был в тридцати милях впереди, а корреспонденты двух вечерних пенсовых газет плелись на верблюдах в двадцати милях позади. Эти три корреспондента представляли собою избранную английскую публику, представляли многие миллионы читателей, уплативших расходы на их экспедицию и ожидавших от них новостей.