Осень - Лутс Оскар - Страница 64

«Эг-ге-е, голубицы, — произнесла Вирве без обиняков, тоном превосходства, — этак вы не сможете удержать как своих будущих, так и уже имеющихся мужей. Мужчины никогда не должны узнавать нас до конца — ни до, ни после свадьбы. Мужей надо держать в голоде, надо заставить их трепыхаться, только тогда они не сорвутся с поводка. Нет, я ведь не о голодном желудке говорю, а… ну, о любовном голоде, или как лучше сказать. Ну да вы и сами догадываетесь, дорогуши. Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно, и чем меньше, тем лучше. Возьмите это себе за правило жизни, а там будь что будет. Но без этого не будет ничего».

Ей, бедняжке, и в голову не приходило, что я в это время дня могу оказаться дома, тем более, что на вешалке в прихожей не было ни моего пальто, ни шапки, да и Марта тоже куда-то отлучилась, хотя в данный момент в ней никто и не нуждался.

Таким образом я за какое-то мгновение узнал ту тайну, разгадал ту загадку, над разрешением которых безрезультатно бился годами, И это открытие оказалось для меня таким мучительным, будто мою душу и сердце сжали в комок и — вдавили в шершавую стену.

Но мне ни и коем случае нельзя было себя выдать. Если бы я чем-нибудь обнаружил свое присутствие, мое открытие потеряло бы половину своей ценности, вдобавок к этому женщины могли подумать, будто я шпионю за ними.

Что было делать? Ждать, покуда гостьи не уйдут из моей квартиры? Но ведь я не мог опоздать к уроку в школе. И если они в конце концов сообразят удалиться, так ведь это еще не значит, что уйдет и Вирве… перед самым обедом… тем более, что она только явилась домой. В довершение всего вновь хлопнула дверь — вероятно, это пришла с черного хода Марта. Бегство стало невозможным. Я был окружен. В тот момент моим самым большим желанием было — так же, как и сегодня там, на школьном дворе, — сделаться невидимкой. Да, мне все же следовало сразу каким-нибудь образом дать понять, чти я нахожусь дома, — я вытер со лба выступивший от волнения холодный пот. Но теперь я и с этим уже опоздал, и меня с полным основанием могут назвать соглядатаем.

То ли от возбуждения, то ли но какой иной причине у меня запершило в горле. Подступил приступ кашля, а вместе с ним и отчаяние. В последний момент я прокрался в спальню, сунул голову под подушку, — зажал себе рот и перемогся, хотя из глаз и потекли слезы.

Когда приступ кашля прошел, я снова прислушался. Женщины продолжали щебетать, к счастью, они меня не обнаружили. И снова голос Вирве перекрывал другие. Но о чем они там теперь говорили, меня больше не интересовало, я уже уяснил суть разговора, и в том смятении чувств, в котором я находился в те минуты, мне этого хватило.

Тут взгляд мой упал па окно. Единственное окно в нашей квартире, которое не было этой зимой заклеено, — его каждое утро открывали для проветривания.

Осторожно, тихий, как мышь, я открыл его, вылез наружу и готов был чуть ли не кричать от радости. Я бил вне опасности… словно вор с украденной добычей. И моей первой мыслью, помнится, была такая: а что я делал бы, живи я на втором или на третьем этаже?

Спрыгнул бы вниз — твердо решил я.

Разумеется, мое счастье и радость были весьма короткими, скоро меня стала томить та самая «добыча», которую я выкрал из болтовни Вирве. Тут вовсе не требовалось какого-либо осмысления, достаточно было бы той одной фразы: «Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно.

Итак. Итак, стало быть, и у Вирве было свое кредо и свой лейтмотив поведения, которых она придерживалась в жизни сама да еще и подружкам рекомендовала. От кого же могла она перенять подобное? Не от своей ли многоопытной мамаши? Или мою жену подвел к такому выводу собственный опыт?

Затем последовали уже не просто домыслы, но — молниеносные проблески догадок, сводящие с ума короткие сцены, и все это вперемешку. Как бы то ни было, хрупкая грань между моим знанием и моим незнанием оказалась разрушенной, и в лицо мне дули леденящие осенние ветры.

Вот так, а теперь ты, дорогой Микк, мог бы уже и спросить, как это я после всего случившегося мог продолжать жить одной жизнью с Вирве? Спроси же наконец! Открой свой роток и спроси! Нет, еще не спрашивай, подожди, пока я дойду до осенних штормов своей жизни. Это, правда, звучит более чем трагично, но что я могу поделать — рассказываю свою историю, как умею. Не зря же Тоотс еще в школьные годы сказал, что каждая птица поет точно так, как устроен ее клюв.

«Что с тобой, Арно? — спросила однажды Вирве. когда мы сидели за обеденным столом, а „селедочная голова“ Марта гремела в кухне посудой. — Ты что, болен?»

«Нет», — ответил я.

«Но ты стал таким тихим и неразговорчивым… Скажи, наконец, что-нибудь, как было прежде».

«Небось скажу, когда сочту нужным. Сейчас в этом нет необходимости».

«Гм…» — хмыкнула она.

Этим ниш разговор и ограничился.

Похоже. Вирве видела и чувствовала: что-то не так, но что именно — это она надеялась в скором времени не мытьем, так катаньем у меня выведать. Нет, жена отнюдь не собиралась прибегнуть к нажиму — для этого она меня достаточно хорошо знала. Но тот же опыт подсказывал ей, что я не в состоянии долго держать свои секреты при себе. Однако сам я в тот период стал чрезвычайно восприимчивым. Наблюдая украдкой за каждым движением Вирве, вслушиваясь в каждое ее слово, в тембр ее голоса я, как мне казалось, читал ее мысли. Правда, ход мыслей такой женщины как Вирве был, наверное, все же слишком замысловатым, чтобы я всегда мог правильно его улавливать. Однако, когда, к примеру. Марта испрашивала совета по какому-нибудь вопросу, касающемуся домашнего хозяйства, а Вирве в ответ лишь пожимала плечами и устало произносила «Ах, я не знаю… Я и вправду не знаю…» — мне было яснее ясного: жена разыгрывает спектакль, желая показать прислуге, что является большой госпожой и не желает снисходить до мелочей повседневной жизни. Но, по-видимому, Вирве не могла подобными фокусами даже и Марте мозги запудрить, — эту старую рыбу не так-то просто было провести. Марта уже с давних времен состояла в услужении у господ и, разумеется, замечала, что госпожа Тали частенько вникает в какое-нибудь пустячное дело больше, чем подобает даже и средней руки хозяйке. Несомненно и то, что Вирве недооценивала мои умственные способности, считала меня бестолковее, чем я был на самом деле. Надо было видеть ее насмешливо-снисходительную улыбку, когда я время от времени давал ей деловые и. безусловно, полезные рекомендации. Она, правда, заставляла себя выслушать меня, но очень редко поступала сообразно моим советам. Мне казалось, она оценивает мою особу примерно так: «Смотрите-ка, этакий недотепа, а тоже коптит небо да еще и считает себя умнее некоторых других. Но оставим ему — эту веру и позволим разглагольствовать для его же душевного спокойствия».

В общем: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Как-то вечерней порой, когда я был дома один и от нечего делать стриг себе ногти, в дверь позвонили, да гак громко, что я даже вздрогнул. Открыв двери, я увидел перед собой свисающую до пола шубу, внутри которой что-то пискнул тоненький женский голосок, затем спросил, дома ли госпожа Тали.

«Нет», — ответил я.

«Ах, как жаль», — послышалось откуда-то изнутри шубы, словно из-под кочки.

«А в чем дело?»

«Госпоже Тали прислали письмо и книгу».

«Я могу ей все передать. Я — Тали, ее муж».

«Ах так, ах так! Да, тогда будьте добры, дорогой господин, передайте что письмо и книгу госпоже, но… сразу, как только она придет домой».

«Будет сделано. Еще что-нибудь?»

«Нет, больше ничего, дорогой господин. Всего доброго».

Я запер дверь, вернулся назад в комнату, отложил завернутую в газетный лист книгу куда-то в сторону и стал разглядывать конверт с письмом при свете настольной лампы. «Многоуважаемой госпоже В. Тали… улица, дом…» Гм, гм! А в левом верхнем углу конверта: «Срочное!»