Осень - Лутс Оскар - Страница 61

Мне это не понравилось, и я завел об этом разговор. «Почему ты должна,

— сказал я Вирве, — просиживать всю утреннюю половину дня у Марты? Она ведь не при смерти. К тому же, за ней есть кому поухаживать и кроме тебя. Не пора ли тебе снова начать готовить для нас домашние обеды? Теперь, когда я к ним привык, ресторанная еда мне поперек горла встает».

«Но, Арно, — Вирве серьезно взглянула мне в лицо, — как ты можешь быть таким эгоистичным?!»

«Речь идет вовсе не об эгоизме, — объяснял я. — Я разговаривал с врачом, и он сказал мне, что здоровью Марты не угрожает никакая опасность, она уже вполне свободно может передвигаться по комнате без посторонней помощи».

«Ах так? Это меняет дело. Завтра же станем обедать дома».

Так мы и поступили, и я опять был счастлив, пока не подхватил легкий грипп — я слег в постель — наполовину лишь потому, что так принято — и сказал своей молодой жене, что теперь у нее есть больной и дома, незачем ей искать их по всему городу.

Уже не помню, что она на это ответила, да и так ли важно каждое слово, каким мы в том или ином случае обменивались, тем паче, что мое повествование все равно с пробелами; остаются незатронутыми даже и немалые промежутки времени, которые либо позабылись, либо не имеют особого значений. Но только я заметил уже во время первого дня своей болезни, что моя Вирве забеспокоилась.

«Ну а все же, — она остановилась возле моей кровати, может быть, ты соберешься с силами и мы пойдем пообедаем?» «Куда?» «Все туда же, куда всегда ходим. У меня сегодня нет ни малейшего желания торчать на кухне».

Тогда пусть она приготовит просто так… что-нибудь полегче, без особой возни. На улицу выходить, пожалуй, все же немного опасно: болезнь может принять более серьезный оборот. К тому же, как бы меня не увидел там кто-нибудь из коллег… Что это за больной, если он сидит в кабаке?

«Хорошо», — согласилась с этим доводом моя молодая хозяйка и направилась на кухню. Довольно долго она воевала с плитой, а вернувшись в комнату, сообщила, что сегодняшние дрова не загораются, она сготовит что-нибудь на примусе.

Будто не все равно, на чем и как. В конце концов Вирве появилась с чайником, от которого шел пар, и мы поели сухую и холодную пищу, запивая ее горячей водой.

На следующий день у Вирве получилась осечка: жаркое не удалось до такой степени, что она не рискнула подать его на стол.

Пусть по меньшей мере покажет, попросил я. Нет, и показать не захотела.

На третий день, когда я случайно оказался на кухне, я увидел, как Вирве со слезами на глазах вырывала страницы из до небес расхваленной маминой поваренной книги и швыряла их под плиту, в огонь.

Теперь мне стало ясно, каково поварское искусство моей жены.

Как только на горизонте появилась Марта, мы снова стали вкусно обедать.

Так мы и жили — в атмосфере большого и маленького вранья и всяческих странностей. Ты, мой дружочек, конечно, удивляешься, что несмотря на все это я все-таки был к ней привязан и даже не собирался делать какой-нибудь более или менее серьезный шаг. Да, я любил ее со всеми ее недостатками, и если время от времени противился, то есть играл в молчанку, за этим следовали мольбы и просьбы о прощении. Что я мог поделать, если каждые пять минут у меня шесть раз менялось настроение. Конечно же, и у Вирве тоже случались перепады настроения и «душевные порывы» — она была неизменно холодной и сдержанной лишь по отношению ко мне. Незначительные же и редкие исключения обусловливались скорее всего ничем иным, как чувством долга, и не могли изменить наших взаимоотношений.

Вновь и вновь передо мной вставал все тот же вопрос: почему она вышла за меня замуж, если терпела меня рядом с собой лишь как неизбежное зло? С точки зрения Вирве, — рассуждал я иной раз, — я оказался для нее все же приемлемой партией; известные материальные блага были теперь за нею закреплены… так же, как сама она, по моему мнению, была закреплена за мною таинством перед святым алтарем.

На Пасху Вирве снова поехала в Тарту, однако надолго там не задержалась: город, по ее словам, был пустой и жуткий, и еще скучнее, чем Таллинн. Вскоре разговор у нас зашел о моем летнем отпуске, о том, куда на это время отправиться. Большого значения это для меня не имело, но все же я предпочитал побывать тут, в Паунвере и, главное, на хуторе Сааре. Однако уже в первый же день нашего приезда сюда мне стало ясно, что жизнь в деревне Вирве не по нутру. Да и могло ли быть иначе! Что говорить о здешнем захолустье, если и город Тарту казался ей пустым и жутким. Даже мои старые тропинки и тихие уголки, с которыми были связаны дорогие мне воспоминания, оставили ее совершенно равнодушной. Примерно неделю она все же выдержала, затем ее терпению пришел конец. Между прочим, не понравились Вирве и мои старики, равно как и она сама не понравилась им. А ведь было лишь начало моего отпуска — основная его часть простиралась впереди, словно широкая равнина. Куда же теперь? В Тарту Вирве ехать не хотела, она только недавно прибыла оттуда, да и жизнь там в такое время года, конечно, еще бесцветнее, чем была в пасхальные дни. И мы решили познакомиться с городами своей родины, съездить в Хаапсалу, Пярну, Курессааре и так далее. Но прежде чем мы собрались в путь, у меня вышел разговор с матерью.

«Ну, Арно, опять ты уезжаешь, — начала старушка. — Едва появишься — и уже след простыл, будто у тебя в руках огонь».

«Так снова наведаюсь, — я постарался по возможности облегчить расставание. — Может быть, этим же летом».

«Наведайся, наведайся! — старушка сразу повеселела. — Но… не серчай, ежели я тебе кое-что скажу».

Не рассержусь. Пусть говорит смело.

«Видишь ли, дорогой Арно, — прошептала мать, — ежели ты снова приедешь, так приезжай один… как было на прошлое Рождество. Может, это и грешно — так говорить, но что тут поделаешь, золотце мое… Ежели ты приедешь один, так мне это будет двойная радость. Да и отцу тоже. Эта твоя жена для нас больно уж велика госпожа, не знаем, как под нее и подладиться. Как же сам ты умудряешься с нею ладить? По-доброму ли вы живете-то?»

«Довольно хорошо», — попробовал я повернуть все к лучшему.

«Благодарение Господу! Это самое что ни на есть главное».

Вот, примерно, и все, о чем мы с матерью успели в тот раз поговорить, затем меня позвала Вирве: пора было спешить на поезд. Но я все же потом исполнил просьбу матери и сегодня тоже исполняю: иду в Сааре один, без жены.

Вот так. Интересно, что сказал бы этот самый Якоб Лейватегия по поводу моего рассказа, будь он еще в состоянии слышать?

Арно поднимается со скамейки и не спеша оглядывает округу.

— Хо-хо, — произносит он наконец, — солнце заходит, вечер приходит, пора и о ночлеге подумать. Но до этого есть еще немного времени. Если ты не против, расскажу тебе еще немножечко, потом навещу могилку бабушки, а потом — на хутор Сааре.

Арно Тали садится опять на то же место, закуривает папиросу, два-три раза затягивается и продолжает свое повествование. Но на этот раз делает это словно бы против воли, во всяком случае, так кажется поначалу.

— Итак, поехали мы прежде всего опять в Таллинн, оттуда, как и было задумано, в Хаапсалу, затем в Пярну, далее в Курессааре.

Да, Вирве осталась довольна осмотром этих городов, они даже понравились ей, но — как ни странно — она ими быстро пресытилась. Она словно бы уже побывала как тут, так и там. Мне было ясно, что мою дорогую Вирве томит какая-то невысказанная мысль, надо было только дождаться, когда жен выскажет ее. И смотри-ка — это в конце концов произошло.

«Ну вот, — произнесла она однажды вечером, когда мы были в парке Курессаареского дворца, — мы увидели почти все города Эстонии, из тех, что побольше, у нас осталось достаточно времени, чтобы побывать еще и за границей».

«За границей??! — Я испугался. — Сейчас, еще этим же летом? «

«А почему бы и нет? « — спросила она простодушно, словно бы речь шла о Вильянди или Абрука. [47]