Осень - Лутс Оскар - Страница 13

Кийр сплевывает, так что плевок описывает широкий полукруг, и продолжает:

— Местное самоуправление! Тьфу! Вы же знаете, что местное самоуправление со мною делает! Там одна шайка, пристроились к кормушке, а прочим не дают даже пискнуть. Никакое это не самоуправление, а самодержавие. Знаешь ли, Тоотс, теперь я скажу это совершенно открыто — если подумать, так и впрямь в старину было куда вольготнее жить. Не знал ты ни налогов, ни всего иного-прочего, жил себе своей тихой жизнью, словно старик-бог во Франции. Можешь пустить это дальше, если желаешь.

— Кто это может пустить дальше? — переспрашивает хозяин Юлесоо. — Не меня ли ты, в самом деле, имеешь в виду? Нет, золотко Йорх, я больше слушаю, чем разговариваю. Я ведь уже не в паунвереской приходской школе.

— Так и быть, оставим это, — Кийр делает рукой примирительный жест. — Ах да, — он ощупывает нагрудный карман, — куда же эта бутылка подевалась? Аг-га-а, вот она где! — И, обращаясь к своей молодой жене, распоряжается: — Юули, принеси-ка нам одну рюмку, ту, сортом повыше!

— Ну и ну, — старый мастер хмурит брови, — с каких это пор ты, Йорх, начал носить в кармане бутылки?

— Ничего не поделаешь, придется спрыснуть неудачу.

Если бы только дорожные расходы, так еще было бы терпимо, но сверх того утекло черт-те знает сколько. Один, бестия, присосался ко мне, словно пиявка, он, мол, поможет провернуть все мои дела, у него, мол, большие знакомства и все в таком роде…

— Ну и что, провернул?

— И еще как! Все, что он мне надул в уши — одно дерьмо да опилки,

— Но что-нибудь он все же сделал, ведь не …

— А то как же, сожрал кучу моих денег. Ел и пил за мой счет, словно скотина.

— Что же это за барин такой?

— Откуда мне знать?! — Аадниель тупо машет рукою. — Он ко мне подкатывался, когда я в столовой или в трактире говорил о правде и справедливости.

— Ой, ой, Йорх! — старик качает покрытой белыми ворсинками головой. — Если ты таким образом будешь вести свои дела, то и впрямь скоро станешь голым, как ладошка. Ведь это почти такой же провал, какой уже был однажды, когда ты ездил в Россию.

— Все оттого получилось, — криво улыбаясь, старается отшутиться сын, — что Юули не держала на мою удачу скрещенными пальцы. Да, да, это как пить дать.

— О Господи! — Молодая женщина закрывает руками лицо и быстро уходит в другую комнату. — Теперь еще я и виновата, что у тебя дело не выгорело.

Бенно спрыгивает с портновского стола и идет следом за нею. Но с порога говорит брату:

— Ну и никудышный же ты мужичонка, Йорх! — И уже в задней комнате, обращаясь к Юули: — Что ты, глупышка, плачешь из-за этого прохвоста! Неужели ты еще не уразумела, что все свои неудачи он сваливает на чью-нибудь голову? Постарайся к этому привыкнуть, а если не сможешь, то просто-напросто уйди от него. Работаешь здесь иголкой с утра до вечера … неизвестно для кого. А Йорх разыгрывает из себя большого барина, путешествует по свету и сорит деньгами. Тьфу, какой это муж, тоже мне приобретение! То ли это война вконец задурила ему голову, то ли еще что. Не плачь! Лучше свисти.

— Слышишь? — Юули отнимает руки от своего заплаканного лица. — Кто это там, за дверью, царапается и скулит?

— А-а, это бродячий пес. Пусть его…

— Бродячий пес за нашей дверью! Ой, Бенно, не к добру это.

— Пустое! А что, это примета какая-нибудь?

— Да, дурная примета, очень дурная.

Что это она рассуждает как маленькая! Пусть лучше послушает, что болтает Йорх в передней комнате.

А старший брат, успевший уже опустошить второй стакан и попросить у Тоотса курева, становится все более развязным и говорливым.

— А-а, пустое! Что эта малость для меня значит! Это значит только одно: человек должен надеяться лишь на себя и не должен просить помощи у других. Так обстоят дела. Имейте в виду, я сам куплю хутор, если его не дадут во имя справедливости.

— Что? — Старый мастер подается вперед. — Ты купишь хутор? Где ты его купишь? И на какие шиши?

— Не беда, небось я еще покажу паунвересцам, что может сотворить такой человек, как я! Зря они надо мной посмеиваются. Вот и народная мудрость, учит: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Что ты, Йоозеп, на этот счет думаешь?

— А чего тут думать, — Тоотс попыхивает папиросой.

— Ты же всегда такой мудрец да хитрец. В нашей округе и впрямь пока нет в продаже хуторов и поселенческих наделов, но там, чуточку подальше — да, к сожалению! Там уже многие на ладан дышат: так что, будь молодцом, приходи да бери.

— Не понимаю, — ворчливо произносит отец, — что это, собственно, за голод у тебя на хутор? С чего ты вбил себе эту мысль в голову?

— Ах, эту мысль? Ну, она появилась, конечно же, не вдруг, не за одну ночь. Во-первых, я хочу переселиться куда-нибудь подальше от Паунвере, будь оно проклято! — мне не по нутру здешние люди. У меня все время такое ощущение, будто они хотят меня слопать. Да, за стаканчиком пива или вина они и впрямь твои друзья, но стоит тебе отвернуться, как … Во-вторых, я все-таки эстонец. Чего хорошего в том, что бывшие бароны и фоны и всякие иные немцы скупают кусища земли, чтобы понастроить там новых мыз? Не лучше ли будет, если какой-нибудь кусочек землицы и леса останется также и в руках эстонцев? А вы как считаете? Я … я сейчас и вправду слегка наклюкался, но, небось, я знаю, что говорю. По дороге из Таллинна в Паунвере я разговаривал с одним очень серьезным и знающим человеком, он все мне растолковал. Этот человек не ждал от меня ни угощения, ни еще чего-нибудь, а говорил от чистого сердца. Я спросил, почему он не напишет об этом в газету. Он ответил, что уже написал. — И, оборотясь к задней комнате, Аадниель кричит:

— Слышь ты, Бенно, впусти в дом своего тезку! Не то он обдерет себе когти об дверь.

— Кто его с собой привел, тот пусть и впускает, — кричит в ответ младший брат.

Наступает зловещая тишина; ни в передней, ни в задней комнате никто не произносит ни звука.

Наконец подает голос сама старая хозяйка.

— Теперь Йорх, — начинает она, — разреши и мне вставить в разговор словечко. Я не упрекаю тебя за то, что ты стал пить и курить — это дело твое. Ты уже взрослый мужчина и сам должен отдавать себе отчет в своих поступках. Но я, во всяком случае, никогда не думала, что ты приобретешь такие замашки, которые пожирают и здоровье и деньги. Ну да Бог с ними — уж, видать, такое сейчас время, не знаешь, чего бояться, о чем сожалеть …

— Ну что ты вмешиваешься, мама! — нетерпеливо перебивает сын.

— Да погоди же ты, погоди, странный ты человек! Куда ты спешишь! Я только хотела сказать тебе несколько слов и дать материнский совет, — оставайся здесь, в своем доме, где ты родился и вырос. Ты не создан для того, чтобы жить вдали от нас, где-нибудь, в чужом краю, среди чужих людей.

— Как так? Ты что, запеленать меня хочешь?

— О-ох, зачем же ты, сынок, такие слова произносишь!

Неужели ты сам не видишь: у тебя все идет прахом, что бы ты ни предпринял в чужом месте? Ездил в Россию, ездил в Таллинн — и тут, и там прогорел… Как было бы хорошо, если бы ты теперь с миром остался дома и продолжал свою прежнюю работу! Ничего лучшего не умею тебе пожелать.

— Ты не умеешь! — отвечает сын с горечью. — Если ты не умеешь, так сумею я сам. Сегодня же начну узнавать, не продают ли где поселенческий хутор.

— Не знаю, стоит ли с этим так уж спешить? — вставляет замечание Тоотс.

— Хоть сейчас и пошли в ход всякие машины и приспособления, работа на земле остается тяжелой, особенно для тех, кто к этому непривычен.

— Ого, теперь и ты, Йоозеп, примкнул к лагерю матушки! — восклицает Йорх, уставившись на Тоотса. — Может, ты задумал еще раз устроить мне пробу кости, как в тот раз, еще до мировой войны?

— Ничего я не задумал, — спокойно отвечает хозяин Юлесоо. — К чему устраивать пробу чужим костям, ежели и собственные-то мои расхлябались.

— Да, но ты все-таки содержишь хутор, строишь дома, распахиваешь целину, да у тебя, небось, и хорошая копеечка про запас отложена.