Осознание (СИ) - Еловенко Вадим Сергеевич - Страница 105

Прижатые обстоятельствами потери около половины населения страны, новые властители без колебаний бросили все на выживание уцелевших и на вывод страны и ступора. За каких-то десять лет им это удалось. В основном спасла ситуацию эмиграция из наиболее пострадавших стран Европы. Народ охотно выезжал из разоренной Европы в Россию, быстро поднимающуюся после тяжелейшего удара. Спасло Россию в большей степени как раз наличие малозаселенных районов. Пока чума добралась до них уже и вакцину изобрели. Это вот развитым странам не повезло, куда болезнь неслась со скоростью реактивных самолетов и сверхзвуковых поездов. А Россия хоть и потеряла половину населения, была довольна, что не потеряла восемь десятых, как Китай или девять десятых, как Япония.

Реально остальной мир очухался после Ангольской чумы только за лет десять до моего рождения. Это моему отцу уже было двадцать пять, наверное. В городах все последствия были ликвидированы и даже памятников или мемориальных плит не ставили героям той войны за жизнь человечества. Всем хотелось забыть и не вспоминать. Не видевшему той трагедии поколению казалось странным что надо о таких вещах помнить. А видевшим помнить не хотелось точно. Но вот такие больницы-лепрозории, как эта, оставались нетронутыми и по сей день. Нет, конечно, где-то их приводили в нормальное состояние, но вот, к примеру, зачем даже той же Москве все эти шестнадцатиэтажные соединенные высотными переходами корпуса, когда даже московские больницы не загружены работой из-за волевого решения Правительства тех времен, прививать население от всего чего можно. После биологического прорыва, как следствие бурной войны человечества с болезнью, породившего даже известную мне на собственном опыте частичную защиту от радиации, надобность в огромном количестве клиник отпала. Так что корпуса, в которых я пытался решить свои внутренние заморочки, скорее всего, в будущем подлежали бы сноске, как обветшавшие вконец.

В призрачном свете, льющемся из пролома в дверях, я дошел до лестницы ведущей наверх. И не торопясь, стал подниматься. Шестнадцать этажей это вам не шутка. Можно конечно и на спор их бегом преодолеть. Но когда не перед кем хвастаться, лучше контролировать дыхание и спокойно подниматься. Я поднялся на первый этаж и оглядел закопченный холл с остатками сгоревшего деревянного декора.

Здесь меня первый раз инструктировал тот, кто привез нас разгильдяев проверить себя на смелость идти до конца. Мы слушали и нервно посмеивались над предстоящим. Тогда нам все это не казалось глупостью. Это казалось вполне логичным, что мы каждый должны были проверить себя - не струсим ли. Что бы знать, кому можно довериться в нашей нелегкой борьбе, а кто может испугаться и отступить. Здесь нам дали последний шанс повернуть обратно и поехать домой. Но, разве мы, при наших подругах, при наших друзьях и при тех, кто уже не первый год боролся с диктаторами… разве могли мы отступить. Проявить малодушие? Нет.

А я помню, как боялся. И помню, как представлял что все пойдет не так, и моя мама поседеет узнав о моей гибели. Но даже это меня не остановило. Я упрямо повторил что хочу доказать себе и другим на что способен и после кивка сопровождавшего пошел наверх. Да уж, тяжелы были шаги восхождения. А пока мы шли нам говорилось, что каждый шаг делает нас ближе к истинной ценности жизни и истинному значению нашей борьбы. Борьбы за право выбора. Каждый мог отказаться и уехать. Но если уж начал, то ты должен понимать, что этот путь очень тяжелый и в конце его может ждать не слава и почести, а простая гибель. О многом я тогда подумал, пока считал ступеньки. Кстати, дойдя до верха, у всех кто считал, к нашему смеху получились разные цифры. У меня двести восемьдесят восемь, у Киры двести восемьдесят, у Ложки, так мы звали Ложникова Димку, было аж триста ступеней. Остальные не считали, погруженные в свои мысли. Шаг в пропасть тогда сделали все кроме Петьки Горьянова. Он посмотрел вниз у него закружилась голова, и он долго… очень долго блевал прямо там забившись между трубами вентиляции. С Петькой после этого мы единогласно расстались. Среди нас не мог оставаться такой слабый человек. Детские игры с взрослыми выводами. Или взрослые игры с детскими решениями. Как кому будет угодно. Петька, кстати, после исключения из нашего круга общения взялся за учебу и когда я развлекался в Диком Поле, уже учился на третьем курсе биологического, в Новосибирске. Я бы, наверное, в тот момент тоже где-то учился, если бы тогда просто сделал шаг назад. Если бы не постеснялся оказаться смешным и нелепым. Я бы учился и не было бы во мне так мало нужных кровяных телец, и не надо было бы мне проситься на альтернативное отбытие наказания. И не попал бы я вообще на скамью подсудимых. Многое было бы иначе, если бы я на мгновение протрезвел от собственной крутости и подумал бы, а не послать бы все это к черту.

Я был уже на пятом этаже и остановился у выхода на этаж закурить. Заглянул в длиннющий с массой дверей коридор и даже крикнул в него. Понятно, что никто не отозвался. Я был абсолютно уверен, что и в здании-то никого не было. На десятом этаже я уже не был столь уверен в своем одиночестве. Я отчетливо слышал чей-то глухой голос и даже несколько раз крикнул в ответ. Как мне показалось голос звучал этажом выше и я поднялся на него в надежде застать незнакомца или незнакомцев. Но в коридоре никого не было и я, выкинув окурок, пошел по нему заглядывая в двери. Пусто. Никого.

Я дошел уже до другой лестницы, что шла параллельно той по которой поднимался я, когда обернувшись заметил в том, от куда я пришел, конце коридора чей-то четкий силуэт.

Холодный пот прошиб меня от страха вместе с состоянием де жа вю. Я вдруг отчетливо вспомнил сон и вспомнил, как бежал по растягивающемуся коридору в надежде догнать незнакомца и что-то у него спросить. И я помнил, что побегу я по коридору и никогда не встречусь с ним. И я стоял и смотрел на него, пока человек в далеком освещенном проеме не развернулся и не пошел вверх по лестнице. Я рванул к недалекому выходу на лестничную площадку и побежал наверх. Преодолев этаж я снова выглянув коридор и снова увидел силуэт, стоящий на проходе. Я не выдержал и крикнул ему:

- Эй! Вы кто?

Ответом мне был демонстративный медленный уход незнакомца на еще один этаж вверх.

Я тоже поднялся и снова выбежал в коридор. В этот раз, никого не заметив, я не медлил, вернулся на лестницу и бегом страдая от отдышки добрался до последнего этажа. Выхода на крышу здесь не было и, выбежав в коридор, я что есть мочи припустил по нему в надежде хоть на мгновение обогнать незнакомца. А если не обогнать, то хотя бы засечь, куда он направился.

Но на площадке я никого не застал и сколько не всматривался вниз в пролет между этажами, никого не замечал. С часто бьющемся сердцем с нервно сжатыми челюстями я пошел на крышу.

Наверху на плотном снегу я не заметил никаких следов и понял, что если и был незнакомец не плодом моего воображения, то на крышу он не выходил. Вернувшись на площадку шестнадцатого этажа, я еще минут десять стоял и прислушивался к звукам вокруг. Но ничего кроме ветра задувающего в разбитые окна я не слышал и направился к пожарному шкафу, где обычно ребята прятали бухты с тросом.

В первом шкафу, как и в последующих ничего не оказалось. Толи милиция все изъяла, толи местные на свои нужды растащили. Я без особой надежды направился по переходу в соседний корпус и в тайнике сделанном нами в последнюю поездку обнаружил одну единственную бухту синтетического троса. Я не особо удивился тогда. А стоило бы. По всем нычкам нашлась одна единственная бухта, словно она ждала именно меня.

Я вернулся переходами и коридорами к подъему на крышу и, закурив, стал не торопясь подниматься. Вышел на снег и, размотав трос, закрепил его конец за основание остатков огромной параболической антенны, что раньше связывала этот комплекс через спутники с другим мед учреждениями по всему миру. Установленная на крыше перехода между корпусами она имела еще и древнее назначение быть нашим спасением во время прыжков.