Когда забудешь, позвони - Лунина Татьяна - Страница 1

Татьяна Лунина

Когда забудешь, позвони

Май, 2003 год

Проплыли финальные титры, к которым они — шальным марафоном — рвались сто двадцать дней. Отзвучала последняя нота. А зрительный зал молчал. Партер и балкон, казалось, проглотили друг друга и, подавившись, потеряли способность дышать и говорить. В креслах сидели не люди — молчаливые манекены заполняли ряды. «Провал! — мелькнуло в гудящей голове. — Это — зомби, все бессмысленно. К ним невозможно пробиться».

— Прорвемся! — шепнул Олег.

И тут зал взорвался. Гром аплодисментов, крики «Браво! Молодцы!» неслись сверху, слева, справа и, переплетаясь, сотрясали воздух. Счастливым нестройным гуськом съемочная группа потянулась на сцену.

Слов было сказано много. Говорили о русском характере и о новом прочтении русского интеллигента, о таланте режиссера и актерском обаянии, об успешном дебюте молодой сценаристки. Говорили вдохновенно: кто размахивал руками, кто смущенно протирал очки. Многих, естественно, заносило — какой же русский знает меру? Но все были искренни, открыты и почти что счастливы.

После премьеры, само собой, устроили банкет. Достаточно скромный, спонсоры и так вложились на совесть. На банкете — святое дело — пили за спонсоров, за режиссера и продюсера, за возрождение российского кинематографа и за кино — «важнейшее из всех искусств». В общем, все любовались всеми и позволяли любоваться собой. После пятого тоста актриса решила сбежать.

Дома было тихо, настороженно, словно маленькая квартира ждала свою хозяйку с опаской, не зная, со щитом или на щите явится та. В центре комнаты возмущенно развернулись в разные стороны обиженные друг на друга тапочки без задников. На трюмо томилась забытая расческа. На столе в узком голубом вазоне старели ландыши, и только чувство коллективизма сохраняло у них надежду на выживание. Она поменяла блондинистым страдальцам воду, приняла душ, заварила крепкий жасминовый чай и подошла к окну. Москва спала, далекая от киношных «ахов» и «охов». Интересно, что поделывает сейчас молчальница, вытеснившая собой за эти месяцы ее собственное «я» ? Ангелина отошла от окна, забралась уютно с ногами в кресло, обхватила ладонями горячую чашку и прикрыла глаза…

«Важно не просто выжить, но восторжествовать».

Уильям Фолкнер

Глава 1

Май, 1991 год

Руки дрожали, каемка выходила неровной — то нахально вторгалась на территорию губной помады, то давала ей лишок, о котором та совсем не просила. Контурный карандаш для губ, словно необъезженный конь, брыкался в руках и никак не хотел подчиняться — она совсем разучилась делать даже самый примитивный макияж. И немудрено! Те шесть лет, что отмерила судьба, не требовали лакировки и приукраски. Они были искуплением и требовали честности. И терпения. И мужества. А еще они воспитывали смирение. Но с последним вышел облом — победила писательская дочка, в чьи гены папа заложил дух гордой птицы, воспетой своим знаменитым другом. Смирению она так и не научилась, что явилось основной причиной ее возвращения в мирскую жизнь. Васса отложила в сторону надежду дамского лица и, вздохнув, уставилась в зеркало.

«Ну что ж, с нуля так с нуля. Топай-ка, Василиса Егоровна, в новую жизнь в новом обличье». Хотя, если присмотреться получше — не очень-то она и изменилась. Те же глаза, тот же нос, те же губы, даже волосы не поредели, и почти нет седины. Каждый лицевой индивид за эти годы остался верен самому себе, но на него повлияла компания, укрывшаяся под гладкой прической с тугим узлом на затылке. Переменами верховодили глаза — они стали глубже и строже. Глаза по-обстругали нос — чтоб не задирался кверху да не лез повсюду со своей оценкой. Укрощенный нос слегка утончился и выпустил на волю две морщинки, которые дружно ринулись вниз, к уголкам губ, и сбили с них беспечную самоуверенность. Губы переняли тон, заданный глазами, и тоже стали строже. Они плотно жались друг к другу, словно боялись потеряться, и размыкались теперь крайне редко, поняв, наконец, ценную истину, что сказанное слово — всего лишь серебряное, а вот несказанное — золотое. Но дело было не в простом соблюдении этой иерархии драгметаллов. За годы монастырской жизни Васса научилась мерять свои слова не эмоциями — каратами. И поступала здесь, как скупой еврей-ювелир: ни сотой больше.

Странное чувство охватило ее в холле Останкинского телецентра, где она ждала у окошка разовый пропуск, заказанный Иваном Васильевичем Гараниным, возглавляющим отдел выпуска, в котором шесть лет назад творила сценарии эфирного дня даровитая «сценаристка». Здесь все ей было знакомо: и этот гладкий каменный пол, и прозрачная вертушечная дверь, куда, не задумываясь, тыкалась тысячи раз, и черные телефоны на стойках, попадающие в боковой угол зрения — у них вечно томился народ, страждущий излить на телевизионщиков свои проблемы. Разве могла тогда представить себе редактор Поволоцкая (неплохой редактор, между прочим), что и она будет когда-нибудь тулиться здесь у окошка казанской сиротинушкой, ожидая вожделенный маленький листок с правом прохода к ступенькам, ведущим вверх. Воистину чудны дела твои, Господи!

Чтобы не быть узнанной старыми знакомыми, пришлось нацепить на нос огромные дымчатые очки, бывшие в моде шесть лет назад. Опасения оказались напрасными: ее не узнавал никто. Справедливости ради надо добавить: и она не узнавала никого. Мелькнула, правда, издали неизносимая Баланда да проскользнула в вертушку Дерюга. «Ну, эта-то везде проскользнет, — с неприязнью подумала Васса, — а не проскользнет, так подстелится, чтобы комфортнее было сильным мира сего: авось не выбросят, оставят для удобства. Оставят-оставят, — пообещала сухой и прямой, как жердь, спине, — тебя любая власть оставит. Не боись!» А больше не признала никого. Да и то сказать: в окно всего света не оглянешь. Что отсюда можно углядеть? Здесь и окна-то нет — так, дырочка над стойкой.

— Вам пропуск нужен или нет? — В голосе слышалось раздражение. В дырочке белел листок, испачканный темными буквами с линейками и печатью. — Девушка, я к вам обращаюсь!

Васса взяла протянутый листок и извинилась с улыбкой.

— Да-да, конечно! Извините, пожалуйста, задумалась.

— Здесь не думают, а дела делают! — буркнула «дырочка» и строго посоветовала: — Не задерживайте других.

«Неужели! Что, совсем не думают, когда делают?» — хотела съязвить «девушка», но вовремя остановилась. Спасибо монастырской школе: прежняя Василиса не удержалась бы и точно вставила шпильку. Сзади кто-то закрыл глаза теплыми ладонями.

— Кто это?

— Угадай! — шепнули в ухо.

— Сдаюсь на старте, — с опаской выдохнула она.

— Как говорил Константин Сергеич — не верю!

— Мутенька! — не поверила своим ушам и Васса.

Ладони выпустили на волю зрение, и глазам открылся сияющий Александр Сергеевич Замутиков — Мутя, Мутенька, Мутота, несбывшаяся надежда Мельпомены, находка телевизионной режиссуры, экс-утроба ее пирожков с капустой и лучший друг Влада.

— Какими судьбами?! Сто лет тебя не видел! Ты совсем не изменилась, даже лучше стала. Опять к нам? — Она, между прочим, до его появления в Останкино уже работала здесь десять лет. — А Лариса уволилась! Кажется, завтра уезжает. Ты в курсе, конечно? Слушай, как же я рад тебя видеть! — швырялся он вопросами и восклицаниями.

«А как я рада!» — подумала Васса, согретая этой внезапной радостью.

— Александр Сергеич, — пискнул сзади голосок из-под русой челки, — мы вас ждем! Все уже в «рафике».

— Сейчас, Оля! — ответил, не оборачиваясь, тезка гения. — Ты иди, я через минуту буду.

Прямая челка обиженно взметнулась в такт подпрыгнувшему длинному хвосту, и русая парочка пофланировала к выходу, таща под собой стройную фигурку в обтянутых джинсах и мешковатом синем свитере.

— Строг, однако, — заметила Васса.