... В среду на будущей неделе - Клименко Владимир Трофимович - Страница 7

— Это что еще за насмешки?! — вскипел Глыбин. — Ты мне брось шутки шутить. Делай, что велено!

Мыркин сердито схватил радиограмму, поднес ее к окошку.

— Вовсе не шутки. Вот полюбуйся!

Павлик прижался спиной к переборке, чтобы его не заметил Глыбин.

— Этого еще недоставало! — загудел Глыбин. — Чтоб ему! Все дело поломал!

Павлик замер. Митрофан Ильич понял его состояние и сказал Глыбину с укоризной:

— Что за мода — рычать по всякому поводу? Будто духовая труба…

— Не твоего ума дело! — огрызнулся Глыбин. И обратился к радисту: — Ты понимаешь, какая оказия получается? Нет, ты понимаешь?

— Странный вопрос! — сказал радист и кивнул на радиограмму: — Тут ясно сказано: идти в Доброславский порт, высадить хлопчика и после этого выйти на лов.

— Вот именно «после этого»! — подхватил Глыбин. — А сколько времени мы зря ухлопаем? Сколько, а?

— Пару денечков. Ну, от силы три. Ведь нашего пассажира надо на теплоход посадить, а самый ранний теплоход будет только послезавтра.

— Три дня насмарку! Где этот шалопай? Я с ним поговорю! Я с ним потолкую.

— Погоди бушевать-то, — перебил радист. — Прежде скажи, что Парусному отвечать, если запросят? У меня через двадцать минут новый сеанс назначен.

Глыбин отстранился от окошка, что-то ворчливо сказал рулевому. Павлик сидел не шевелясь, ожидая нового раската глыбинского баса.

— Так что отвечать? — настаивал радист.

В проеме снова загудело:

— Ничего не отвечай! С Парусным вообще связь прекрати. Следи за самолетом.

Павлик заметил, как от слов Глыбина растерялся радист. Он испуганно оглядел аппаратуру, потом упрямо мотнул головой:

— Связь прекращать не имею права! За такие фокусы по головке не погладят.

— Ничего, обойдется. По этому вопросу я отчитаюсь сам!

— Да нельзя же так делать! — запротестовал Мыркин. — При исправной рации — и в молчанку играть.

— По этому вопросу буду отчитываться я? — повторил Глыбин. — Ты выполняешь приказ капитана. Ясно тебе?

— Ясно, как в тумане. Зачем все-таки эта молчанка нужна?

— Меньше пустопорожней болтовни будет! Все!

Глыбин резко захлопнул дверцу.

— Мда-а, делишки закручиваются! — вздохнул радист. Он немного постоял в раздумье, почесывая ногтем за оттопыренным ухом. — Мда-а, — опять повторил он нараспев. Взял из ящика стола вахтенный радиожурнал, раскрыл его и карандашом сделал размашистую запись на странице: «Связь с береговой радиостанцией прекратил на неопределенное время. Основание — распоряжение временно исполняющего обязанности капитана-бригадира счс «Альбатрос» М. Глыбина. Мотивы…» Дальше радист писать не стал, а взял журнал и постучал в окошко.

— Алло! Мистер капитан!

Дверца открылась. Мыркин втиснул журнал в проем и подал карандаш.

— Прошу прочесть. И расписаться для формальности. Не забудь мотивировочку приписать.

Но вместо глыбинского баса раздался мягкий смеющийся баритон:

— Не по адресу попал, Юрчик! От моей подписи мало проку.

— Это ты, Андрей? — узнал Мыркин шахтенного рыбака. — А куда девался кэп-бриг?

— Ушел. Кажись, в дрейф залег.

— Ну ладно, потом подсуну. Такие дела я на себя брать не намерен.

Павлик следил за Мыркиным, а сам думал: и радисту явно не по душе Глыбин. Да и за что его уважать? С кем ни заговорит — все с рыком да бранью, будто в таком огромном теле нет даже капельки человеческой теплоты. Для всех самые обидные слова выбирает.

«Все-таки это он — тот бас», — подумал он, но тут же вспомнил, что таким же точно густым голосом разговаривают еще двое рыбаков. Нет, похожий голос — еще не доказательство.

Радист заглянул в посерьезневшее лицо Павлика и весело сказал:

— Не тужи, малец! Не всякая тучка дождем поливает. Авось какая-нибудь случайность клюнет на наше счастье, и ты останешься на сейнере. Ну, подними нос, держи его по ходу судна!

— Ты ему тетрадку дай, — напомнил Митрофан Ильич.

— Дам, дам, а то как же! — пообещал радист. — Правда, тетрадки, как таковой, у меня лишней нет, но мы ее организуем. Верно, малец? — И сам себе ответил: — Верно, а то как же!

Мыркин порылся в ящичке стола, вынул из него тонкую стопку синих листков и подал мальчугану. «Не нужна мне теперь тетрадь», — подумал Павлик, но листки все-таки взял.

— Побудь здесь, — сказал Мыркин, — а я за иголкой махну.

Он вышел из рубки и вскоре вернулся. Митрофан Ильич ушел в камбуз, а Мыркин и Павлик принялись прокалывать листки иголкой. Через пять минут тетрадь была готова. Радист заточил карандаш и дал его Павлику.

— Теперь у тебя все необходимое есть, — улыбнулся он, — лезь на спардек и начинай творчество.

Павлик встал и нерешительно затоптался у комингса.

— A-а! Тебя смущает слово спардек? — догадался Мыркин. — Спардек — это крыша палубной надстройки. — Он ткнул пальцем вверх. — Понял? Ну и добре. У нас таких словец много, привыкай.

Новая неприятность

Павлик взбежал на крышу палубной надстройки по короткому трапу, натертому ногами до блеска. Спардек со всех сторон был огражден железными поручнями, с которых свисали серебристые гирлянды вяленой кефали. У большой скошенной к корме трубы, опоясанной широкой красной полосой, стоял пожарный ящик. За ним на возвышении мальчуган увидел колесо с множеством рукояток. Колесо, будто живое, вращалось то вправо, то влево. Рядом поблескивала бронзой неуклюжая тумба с колпаком, похожим на водолазный скафандр. Павлик поднялся на капитанский мостик, любовно потрогал штурвал — мечту всех мальчишек, и в груди его сладко заныло. Забыв обо всем на свете, он устремил горячий взгляд вперед, к манящему и никогда не досягаемому горизонту. Он перестал ощущать себя, стал легким, невесомым, точно мгновенно превратился в облачко или вон в ту чайку, зависшую над сияющей морской бирюзой.

Это длилось несколько мгновений. Вдруг с обеих сторон «Альбатроса» раздались шумные всплески, вслед за этим протяжное, гулкое чих-пах, чих-пах… и Павлик вернулся к действительности. Он ухватился руками за поручень и принялся внимательно вглядываться в нежно-голубую, с солнечными прожилками воду. Под самым бортом сейнера, пузыря глубину, метались три черные продолговатые тени. Тени скользили так стремительно, что за ними трудно было уследить. Но вот они начали разрастаться, выходить из глубины, и в воздухе блеснули смолистые спины огромных рыбин. «Ухх!» — невольно вырвалось у Павлика. Он наклонился, чтобы лучше рассмотреть морских акробатов, но успел лишь заметить хвосты, мелькнувшие в пенных султанах.

Кто-то крикнул снизу, с палубы:

— Пашок! Беги сюда, тут лучше видно!

За спасательной шлюпкой Павлик заметил рослого рыбака, который махал ему книгой. Рыбак был крепкий, жилистый, может быть, только чуть слабее Глыбина. На его добродушном открытом лице лучились большие глаза.

Павлик бросился к трапу и… с ходу оседлал чью-то шею. Карандаш и тетрадь выпали из рук и остались лежать на спардеке.

Брага в горячке просеменил по палубе, неся съехавшего ему на спину мальчика. Потом опомнился, затряс плечами. Павлик оказался у ног боцмана и не успел подняться, как его ухо стиснули цепкие пальцы.

— Ой, больно! — застонал Павлик, дернул головой и почувствовал, что ухо свободно. Хотел юркнуть в сторону, но споткнулся о мичманку и растянулся у борта.

— Ну постой же, — зашипел боцман, протягивая волосатую руку.

Но из-за надстройки выскочил рыбак, на лету перехватил руку боцмана и отвел ее за спину.

— Не смей! — выкрикнул он запальчиво.

На шум прибежали Митрофан Ильич, радист и смуглый, как араб, механик Чернобров. Старый рыбак и радист подхватили Павлика под мышки, поставили на ноги, а механик забегал перед Брагой, повторяя:

— В чем дело? В чем дело? В чем дело?

Павлик приложил к горящему уху ладонь и опустил голову. «Как же это я, раззява? — ругнул он себя. — Боцман подумает, что нарочно… Теперь он мне проходу не даст…»