Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич - Страница 34

– Негоже без продыху в деревне этой ошиваться. Эвон, люди-то, не хуже мертвяков бродячих кровь из тебя пьют. Если уж идти к костру не хочешь, хоть квасу Марфушкиного хлебни.

Егорка взял флягу, благодарно улыбнулся. Отвернул крышку – запахло ушедшим летом, морошкой, земляникой, свежим хлебом и семью тайными травами. Лучше Марфы никто из окрестных лешачек кваса не настаивал – на вкус он был как июльское утро.

– Летний? – спросил Егорка, с некоторым сожалением возвращая фляжку.

– Третьегодничный. Зимний-то новый она еще и не ставила, а настоянный не открывала. Да, я чай, летний-то зимой куда как лучше. Душу согревает.

– Спасибо тебе, – сказал Егорка прочувствованно. – Утешил ты меня. Половину забот с души смыл.

– А по тебе видать, что не более четверти…

– Ладно уж хаять-то меня! Никак уж я совсем немощный?

Николка рассмеялся. Сорока весело чокнула на ветке, склонив голову с блестящим лукавым глазком. Егор улыбнулся, кивнул на прощанье.

– Передай Марфуше, что я, мол, благодарил да сильно жалел, что прийти не могу. У дивьего люда нынче вроде как отдых, а у меня в деревне – самая маята. Да и ждет меня Симка… лешаков сын. И так отпустить не хотел.

Николка понимающе мотнул головой. Егор, по-прежнему не торопясь, пошел прочь. И чем дальше оставался лесной рубеж, чем ближе становилась Прогонная, тем тяжелее делалось идти. Лес звал, манил к себе, невозможно хотелось все бросить и бежать туда, назад, за рябиновые врата, к лешакам, не знающим человечьих дрязг, в чистый мир, полный гармонии…

Но незримых нитей, привязавших Егоркину душу к деревне, становилось все больше и больше. Симка, Лаврентий – а теперь еще и Анфиса… Не бросишь же их… на произвол Большой Охоты…

Он вернулся в деревню как раз вовремя. Тут, по крайней мере, двоим беззащитным существам требовалась немедленная подмога. И это было так заметно, что помогать принялись другие, не имеющие отношения к дивьему люду – так, по необычной для Прогонной доброте душевной.

Когда Егорка появился в конце длинного порядка, драма уже разгорелась не на шутку.

Симка стоял, прижавшись спиной к забору, бледный, по лицу размазана кровь, на скуле – синяк, но лицо выражает отчаянную решимость. В озябших до синевы руках – большой встрепанный комок глянцево-черных перьев. Ворона, что ли?

Напротив Симки, в тех позах, какие принимают перед сражением кулачные бойцы, друг против друга – два парнишки его лет, окруженные полудюжиной зрителей, деревенских ребят всякого возраста и вида.

– Ты, Наумка, чего выкатился? – сердито говорил плотный и белокурый, с розовыми щеками, подросток в шубейке со сборками и новых валенках. – Мы ж уговорились – стоять за друга, а ты…

– А ты Симку не трог, – черноглазый, пегий и с веснушками, парнишка в великоватом тулупчике напомнил Егорке Лешку-старообрядца. – За Симку – враг мой будешь. Он святой, мне баушка сказывала!

В толпе захихикали. Хохлатый мальчуган хохотнул и пронзительно свистнул. Симка вздрогнул, прижимая к груди ворону.

– Ну да, святой! Приблуда! Крапивное семя, да еще и с придурью! Сухая слега…

– Не охаль! – выкрикнул Наумка. – А то ни на что не погляжу!

– Нужен он мне, – его противник шикарно сплюнул под ноги. – Пусть отдает ворону и катится горошком, башка с прорехой.

Наумка повернулся к Симке, сказал проникновенно:

– Сим, ну чего, отдай ему ворону, на что тебе?

Симкины глаза наполнились слезами. Он даже не попытался что-нибудь сказать, только кусал губы и мотал головой. Наумка вздохнул и отвернулся, заслонив Симку спиной.

– Не желает он.

– Скажите на милость – не желает! Экий важный барин! Жаден до чужого, бледная немочь, вот я ему отверну башку, как вороне…

– Не трог, Евсейка! Это что, курица твоя, что ль? Чай, ворона-то не твоя, Божья!

– Это я ее подбил, а ты попробуй!

– Евсейка… слышь-ка… я тебе грош дам за ворону…

– Не ты! Пусть дурак дает! И не грош – пусть копейку дает, раз так.

– Да где ж ему взять?

– А где хочет.

– Отстань от него, Евсейка!

– А тебе с дураком любо, да?! Дурак тебе милее друзей, да?!

– А я со злыми не вожусь!

– Ах так?..

В следующий миг они бы сцепились, если бы хохлатый не свистнул снова. На него взглянули все, даже Симка: рядом с хохлатым парнишкой стоял Егор.

– Эва! – Евсейка повернулся и упер руки в бедра. – Приблудин крестный батюшка явился!

На бледных Симкиных щеках вспыхнули красные пятна. Ребята рассмеялись, только Наумка не присоединился к общему смеху, сузил глаза, бросил Евсейке с отвращением:

– Срамник ты! Только и знаешь, что зазорные слова даром болтать.

– Да ну тебя, кулугур! – Евсейка делано громко рассмеялся. – У тебя дед черта тешит! Ты и в церковь-то не ходишь! По тебе только и компания, что дураки да блудники!

Наумка сжал кулаки.

– Ты… ты – мирской поганец! На тебе – антихристова печать! Я спроть тебя на кулачки когда хошь выйду!

– Руки марать не охота. Я отцу скажу, а он уряднику скажет, а урядник тебя велит в холодную посадить и выпороть. Пошли, ребята.

Евсейкина компания, хохоча и отпуская злые шуточки, двинулась прочь. Наумка тяжело вздохнул и сделал шаг в сторону. Симка поднял на Егора страдающие глаза и протянул к нему ворону.

– На что ему ворона-то? – спросил Наумка глухо, наполовину отвернувшись, изображая равнодушие взрослого мужика.

Егор осторожно принял ворону из Симкиных рук. Ворона тоже взглянула страдальчески: крыло, правда, оказалось не сломано, но ушиблено серьезно – мышцы не держали, оно бессильно висело вниз.

– Да ворона-то ему будто и ни к чему, – сказал Егор, успокаивающе улыбнувшись Симке и осматривая ушибленное место. – Он живую душу пожалел. Вот Евсейке на что ворона? Суп сварить? Подушку набить пером? Ведь ни к чему, так, забавы ради – а ей же больно, вороне. Она ж мучается. Даже если б Евсейка ее до смерти не замучил и бросил, все одно – она ж летать не может. Либо зверю б на обед попалась, либо замерзла бы – а за что, про что? За то, что Евсейке позабавиться пришла охота?

Наумка давно забыл делать равнодушный вид и слушал с настоящим вниманием. Симка прислонился спиной к забору так, будто ужасно устал. Егор сунул ворону за пазуху, подобрал горсточку снега, дождался, пока тот растает в ладони – и стер кровь с Симкиного лица.

Симка обессиленно ткнулся лбом в Егоров тулуп.

– Дядя Егор, – спросил Наумка, глядя во все глаза, – Нешто ты совсем в Бога не веруешь?

Егор улыбнулся, отрицательно мотнул головой.

– Ты, Наум, чай, дедушки Селиверста внук?

– Точно, – Наумка как будто слегка смутился, но старался не забывать, что он взрослый и самостоятельный мужик, и потому держался степенно и с достоинством. – Дедушка бает, жаль, что ты без веры пропадаешь. И мне жаль. Тебя беси заберут, а мне досадно будет. Иные-то люди, чай, друг дружку калечат, а ты тварь жалеешь – тебя бы Христос любил.

– Ты Тита сын?

– Да…

– А не желаешь ли, Наум Титыч, – сказал Егорка, улыбаясь и обнимая Симку за плечи, – чаю с молоком откушать? Хотелось бы мне тебе удружить за то, что помог моему братцу названному да вороне – божьей твари жизнь спас…

Наумка смутился так, что покраснели уши.

– Спасибо, дядя Егор, спаси тебя Христос, – сказал, опуская глаза. – Не позволяют мне заходить к мирским-то, ты прости Бога ради…

– Ничего, – сказал Егор. – Мы точно что мирские, но мы тебе все одно вроде как товарищи. Прощай пока. Пойдем посмотрим, чем вороне помочь можно… а чем – Серафиму…

И Наумка неумело улыбнулся на прощанье.

Муська ворону не одобряла.

В избе ворона отогрелась и осмелела. Расклевала хлебную корку, выпила водички из черепка и устроилась на шестке, ровно всю жизнь тут и прожила. Побыв у Егорки за пазухой, обогревшись теплом лешакова сердца, она почувствовала себя не в пример лучше, только крыло у ней по-прежнему висело – ушибы вдруг не проходят. Муську ворона третировала, сочтя, вероятно, самым разумным не обращать на недоброжелателей внимания.