Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич - Страница 15

Хотя, матушка поискала бы толкование у Мартына Задеки, усмехнулся Федор и спрыгнул с кровати.

Кузьмич еще затемно поехал на прииск, оттого Федор пил чай с Игнатом. Бобылка Фетинья, дура дурой, имела, тем не менее, важное достоинство: она отлично пекла пироги и сдобные крендели с мелким сахаром. Вообще-то, цыплята тоже выходили неплохо, но цыплят Федор едал и получше, а крендели с пирогами просто не имели себе равных.

Крендель и брусничное варенье привели Федора в веселое расположение духа. В добром настроении он даже решил отложить на сегодня часть дел и навестить нынче землевладелицу Софью Штальбаум, милейшую хозяйку здешних мест, как пообещал, подписывая купчую. В усадьбе у него были дела совершенно особенные – думая об этом, Федор даже насвистывать начал. А недурная, в сущности, игра – эта Штальбаум Сонечка… груди грушами и ямочки на полненьких ручках… Ежели что, как говорит Кузьмич – Федор рассмеялся – так вот, ежели что, денежки, заплаченные за лес у Хоры, вернутся с прибылью, куда раньше, чем было намечено, да и прибыль будет куда большей…

– Игнат, седлай коней! – крикнул Федор, и добавил тише, потому что Игнат вошел в горницу. – На вырубку нынче слетаем пораньше и задерживаться не станем. Дельце есть.

– К Соньке поедешь? – осведомился Игнат непочтительно.

– К Софье Ильиничне, рыло немытое! – ухмыльнулся Федор. – Баронесса все-таки. И потом – хозяйских невест с уважением величать надобно.

Игнат присвистнул.

– Баронесса. Да уж, баронесса. Всем баронессам баронесса. Только капитала-то у нее – пшик-с!

– Пшик-с. Но земля. Земля-то здесь – золотое дно. Немец-перец знал, что делал, – хохотнул Федор, и Игнат к нему присоединился. – Укрепиться нам тут надо, – продолжал Федор уже серьезнее. – Корни пустить. А Сонька – самый случай… Ну и…

– Ну и само в руки плывет, грех отказаться, об этом толкуешь?

– Об этом. Ну ладно. Седлай. – Бросил быстрый взгляд на окно – сквозь запотевшие стекла холодное туманное утро просто улыбалось ласково. – Пойду пройдусь пока. Подышу.

Игнат кивнул и ушел. Федор накинул на плечи полушубок, как гусарский доломан. В сенях было сумрачно и пахло, почему-то, грибами, а из-за двери потянуло свежим холодом и осенней сыростью, тонким лесным ароматом. Вышел во двор – и тут же захотелось со двора на улицу.

По пустынному тракту в сторону Хоры, не торопясь, брела Оленка. Ее голубая косынка просто-таки незабудкой цвела.

Федор распахнул калитку и шагнул Оленке навстречу в тот самый момент, когда она проходила мимо. Оленка рассмеялась и шарахнулась назад в комическом испуге.

– Ахти мне! Ты что ж это, как волк, посередь улицы на людей кидаешься!?

– А пташку ловлю, – Федор ухмыльнулся и оперся вытянутой рукой о забор, преградив Оленке дорогу.

– Ну, ловец! Дай пройти-то, не замай! Больно смелый стал…

– Нельзя нам трусить, – Федор пристально взглянул Оленке в лицо – и она опустила глаза. – Струсим – глядишь, пташка опять упорхнет. Нехорошо.

Оленка фыркнула, шлепнула его по руке.

– Ну пусти! Как бы пташка ясные глазки твои не выклевала!

– Ишь ты… Сокол-ястреб… Или сова, а Оленка?

Оленка вспыхнула, ударила сильнее.

– Сам ты сова! Филин! Глаза-то по ложке, а не видят ни крошки! А ну пусти!

Тут-то Федор и сделал то, чего уж минуты три хотел до смерти – поймал ее руку, тонкую и сильную, с огрубевшими от крестьянской работы, но длинными и изящными пальцами. Кожа на запястье казалась атласно-нежной. На среднем пальце Федор заметил дешевенькое серебряное колечко с бирюзой. Оленка рванулась не так резко, как можно было ожидать. Федор накрыл ее ладонь своей, сказал тихонько, перебирая ее пальцы:

– Жар-птица… Райская пташечка… разве тебе, душенька, такие кольца носить надо? Тебе сапфиры бы пошли, в золоте – яркие камушки, холодные… как твои глазки…

– Ага, золото, ага, – отозвалась Оленка с нервным смешком, но не отняла руки.

– Бриллианты… – Федор потянул ее за руку к себе – и она сделала шаг. – Хочешь – золотом осыплю тебя? Глаза будешь слепить… как солнышко…

Щеки Оленки вдруг вспыхнули ярким румянцем.

– Сказал нищий богачу: «Я тебя озолочу!» – бросила она и выдернулась из Федоровых рук.

Развернулась и быстро пошла прочь. Холодное солнце в розовом тумане позолотило ее косу, спустившуюся из-под косынки по спине – блестящие пряди ржаного цвета.

Федор смотрел ей вслед – и его нежная улыбка становилась хищной… и горько-сладко было.

Горько-сладко…

Настоящая красавица. И такая смелая, такая… живая… Не то, что городские женщины – недопеченное сырое тесто, сонные глаза, вялые руки… Жар Оленкиной крови зажег и Федора, разбудив крепчайшую смесь чувств – желания, охотничьего азарта, веселой злости, ощущения собственной силы…

Настоящая добыча. Его добыча.

Егорка увидел костер между лиственничными стволами еще издалека.

Попытался, подходя ближе, распалить сердце, рассердить себя – но не вышло. Так радостно было видеть их костер, их самих, так покойно…

«Не буду любезничать с ними», – пообещал себе Егорка, но выйдя на поляну, был уже вовсе не уверен, что это обещание сдержит.

Пламя, золотое, зеленое, голубое, полыхало посреди поляны, не касаясь земли, не трогая хвои и опавших шишек, не трогая мха, разливая вокруг мягкое живое тепло. Четверо бесстыдников, охламоны, нарушившие Государеву волю, развалясь, сидели на мху вокруг костра – и встали Егору навстречу.

– Здорово, Егор, – Андрюха, чудесно улыбаясь, протянул руку. – Вот не ждали мы тебя, обрадовал…

Егорка руки пожал и Андрюхе, и Николке, и даже Митьке, который подсунулся тоже, присел рядом с ними к огню, но вид на себя попытался напустить хмурый и суровый.

– Нечего тут, – сказал сердито. – Чуть все не испортили мне.

– Да ты не серчай, Егорушка, – Марфа так и лучилась ласковостью, так и мурлыкала, как кошечка. – Мы ж ничего дурного и не желали, так только, самую малость позабавились…

– Негоже людей против леса настраивать. И так они на нас – как враги…

– Да брось, друг ситный, – ухмыльнулся Николка. – Они нам так и так враги, а пуганые хоть стеречься начнут.

– Ага. Вот кто тут воду мутит. Ты в этой разбойничьей шайке главный атаман, да, страж?

Николка ухмыльнулся еще душевнее, обнял Егора за плечи, сказал проникновенно:

– Не бойсь, Егорка, ничего не будет. Я ежели и поднял которых, так уложил уже – чего там теперь жилы-то тянуть? А мужики эти – ты послушай меня – они сволочи распоследние. Им что зверя даром убить, что дите обидеть – все это в радость, им чужая боль – в смех, я знаю…

– Что, страж, в охотники метишь?

– А что? Коли и в охотники – все жизнь спасать. Мечу – не мечу, а пойду, коли нужда будет. Ежели болит душа у меня…

– А за людей-то этих?

– А чего с ними сделается, дядя Егор? – Митька улегся к Егору на колени, заглянул в глаза снизу вверх. – Мы ж ничего, не до смерти их пуганули, зато они сегодня деревья губить не приперлись… Эвон, на бережку сидят!

Егор печально улыбнулся, растрепал Митькины волоса – ржаную солому, русую, золотую – вздохнул.

– Никак, ты, Андрюха, вправду думаешь страхом людей от леса отвадить?

– Не знаю я, Егорка. Я слыхал, у тебя в этой деревне, в Прогонной этой, будь она неладна, мать жила… все я понимаю. Что думаешь и лесу пособить, и людей выручить, чтоб и волки сыты, и овцы целы… все понимаю, а не могу глядеть, как они тут охальничают! – Андрюха рванул шнурки плаща. – Тошнёхонько, Егорка! Они ж душу мою режут, по живому месту режут!

Егорка сидел неподвижно, гладил Митьку по голове, смотрел в огонь. Слушал, молчал. Наконец спросил:

– Слышь, Андрюха, а ты давно взял это место?

– Не то, чтоб уж давно по нашему счету, а по людскому – годов уж сорок будет… А на что тебе?

– А скажи-ка ты мне, – Егор чуть замялся. – Скажи… вот кто из лешаков в Прогонной бывал? В самой деревне, и вернулся с людским духом? А?

Андрюха поскреб бороду.

– Из лешаков аль вообще из дивьего люда?