Незаконная планета - Войскунский Евгений Львович - Страница 39

Морозов сидел в президиуме, слушал речи — а перед мысленным взглядом простиралась под обнаженным черным небом угрюмая долина… «поезда», змеями ползущие к тау-станции… трехпалые руки аборигенов, угрожающе вытянутые вперед… Эти руки-электроды должны были сжечь его и Лавровского. Но не сожгли, потому что аборигены услышали… учуяли… восприняли — так будет вернее — эмоциональную вспышку Морозова. Он, Морозов, не сразу рассказал об этом: темное яростное чувство, испытанное им тогда, в смертный миг, казалось атавистическим, постыдным, очень не хотелось в нем признаваться. Но — никуда не денешься! — каждая минута пребывания на Плутоне требовала отчета и максимально возможного объяснения, и уж тем более — последние минуты. И он превозмог стыд, утешаясь нехитрой мыслью о жертвах, вечно приносимых науке. Уже где-то за орбитой Марса, на последнем отрезке долгого пути Плутон — Луна, Морозов, сменившись с вахты, вошел в каюту к Лавровскому и рассказал ему все без утайки о странной своей вспышке. Много потом спорили об этом психологи. Наверное, был прав Лавровский: смертельная опасность резко повысила у него, Морозова, чувствительность восприятии, он воспринял поток Ненависти, идущий от плутонян, и отразил его усиленным — многократно усиленным всей мощью человеческой долговременной памяти, хранящей войны и ожесточение прошлых веков. И плутоняне, уловив грозный смысл излучаемого сигнала, растерялись, отступили…

Так все это «сидит» у нас в подкорке? С тайным страхом Морозов «прислушивался» к внутренней работе собственных мыслей, пока не понял: нельзя, нельзя подстерегать самого себя, это мешает жить. И мешает летать. Он приказал себе выкинуть из головы эту доморощенную рефлексию. Прочное душевное здоровье — вот главное, что потребно пилоту.

Теперь, сидя в президиуме сессии, он слушал речи, но — помимо воли — сквозь прохладный воздух нарядного зала, сквозь колонны и белый шелк портьер видел угрюмую долину под черным небом, простертые угрожающие руки аборигенов… Не лучше ли, подумал он, оставить их в покое, забыть дорогу на Плутон?

Но когда его попросили высказаться, он разом отбросил колебания. «Мы не можем отступиться от Плутона, — сказал он. — И не потому, что гордость не позволит нам признать свое поражение в столкновении с чужой и чуждой цивилизацией. Не потому, что промышленности позарез нужны германий и ниобий. Обходились наличными ресурсами, могли бы обходиться и впредь. Мы не отступимся от Плутона потому, что сделано великое открытие: космическое тау-излучение может быть преобразовано в-привычные для нас формы. Мы на пороге того, чтобы раз и навсегда — пока существует Вселенная — решить проблему притока свободной энергии. Вы знаете: есть теория, но практика не дала пока ни одного пригодного аккумулятора и преобразователя. Видимо, нам не обойтись без понимания технологии плутонян, без их материалов. Следовательно, экспедиция необходима. Надо использовать все возможности для установления понимания. Тщательно продумать варианты высадки…»

Хватит об этом. Морозов взглянул в иллюминатор. Внизу плеснуло море огней — это, наверно, Прага. Всплыли в памяти слова старой песни: «Поезд, вечер, огоньки, дальняя дорога, сердце ноет от тоски, на душе тревога…» Все правильно — вечер, огоньки. Все правильно, кроме тревоги. Нет у него на душе никакой тревоги. Просто не спится.

Он услышал громкий шепот откуда-то из кресел левого борта:

— Папа, знаешь, кто это? Вон, в третьем ряду…

— Тихо, Игорь. И не указывай пальцем.

— Это Алексей Морозов! Я сразу узнал.

— Да, пожалуй.

— Ух, вот здорово!

Еще бы, подумал Морозов, против воли прислушиваясь к горячему мальчишескому шепоту. Шутка ли, такое счастье привалило — лететь с самим Морозовым. С бесстрашным разведчиком космоса — и как там еще о нем писали?..

— Пап, а почему он давно в космос не ходит? Он ведь еще не старый.

— Не знаю, Игорь. Наверно, у него хватает дел на Земле. Ты поспи. Откинь кресло и спи.

Да, Игорь, верно говорит твой умный папа: дел на Земле хватает. Так уж получилось само собой: после той экспедиции на Плутон он, Алексей Морозов, был назначен командиром корабля и летал на дальних линиях, но постепенно и как бы незаметно оказался втянутым в земные дела. Международная федерация космонавтики и ее комитет по связи с внеземными цивилизациями, совет по тау-энергетике и еще пять-шесть высоких ведомств все чаще требовали его присутствия. Да еще работа с Лавровским над книгой… бесчисленные встречи и собрания… поездки за границу… Земные дела были как гири на ногах. «Алеша, так жить невозможно, — говорила Марта, — то ты в дальних рейсах, то заседаешь в своих комиссиях. Или одно, или другое — надо выбрать». Но и выбирать не пришлось: лет семь тому назад его пригласили в Учебный центр на должность заведующего кафедрой космической навигации. Начальник Космофлота посоветовал должность принять. Земное тяготение сработало окончательно.

После ночного дождя слабый парок поднимался с московских улиц, освещенных ранним солнцем. Еще только просыпалась Москва, еще не были забиты ее улицы электромобилями, и лишь один вертолет плыл в небе.

На машине, взятой в аэропорту, Морозов въехал во двор огромного старого дома. Это был двор его детства, ничто здесь не переменилось за сорок с лишним лет, и уборочный автомат, кажется, был все тот же. Автомат, разинув пасть мусоропровода, медленно катился навстречу, и Морозов подмигнул ему, как старому другу. Очень разрослись деревья на газонах, их листва была по-июньски молода и свежа.

А вот подъезд, в котором когда-то жили Заостровцевы. Уже тридцать лет прошло с того страшного дня, когда двое мальчишек — Вовка Заостровцев и он, Морозов, — смотрели тут передачу о посадке «Севастополя»… Бегут, бегут годы…

Он вошел в соседний подъезд и поднялся в лифте на девятый этаж. Отец отворил дверь. Они обнялись на пороге.

— Почему не предупредил? — спросил Михаил Анатольевич. — Впрочем, я знал, что ты сегодня прилетишь.

— Алешенька! — Мать вышла из спальни, Морозов поспешил к ней. — Родной мой, как давно я тебя не видела. — Она припала к его груди, и он погладил ее седеющую голову.

Из дорожной сумки Морозов вытащил букет красных и белых гвоздик, купленный перед отлетом из Вены, протянул отцу:

— Поздравляю тебя с шестидесятипятилетием.

— Спасибо, Алеша. Я тронут, что ты помнишь…

Бывало, что Морозов забывал поздравить родителей с семейными датами, но сегодняшнюю, круглую — он забыть не мог. Пока мать готовила на кухне завтрак, мужчины расположились в отцовском кабинете. Морозов оглядел полки с книгами, задерживая взгляд на знакомых с детства корешках. Книги были расставлены в том же порядке, что и много лет назад, да и все здесь — кресла и рабочий стол, кассеты с фильмами, ящички картотеки — занимало раз и навсегда определенные места. Прочность, устойчивость, основательность издавна поселились в этом просторном кабинете. Устойчивость являл собою и его хозяин: время не брало его почти, только как бы подсохла прямая фигура да сильно поредели волосы. В детстве Морозову казался отец очень высоким, да он и был высок, — а теперь Михаил Анатольевич на полголовы не дотягивал до роста сына.

— Ты выглядишь молодцом, — сказал Морозов, бросившись в старинное кожаное кресло. — Вышла твоя книга?

— Какое там! — отмахнулся Михаил Анатольевич. — Даже и не сдал еще в издательство.

— Почему? Я помню, еще год назад рукопись была готова.

— Разыскал в архивах новые материалы, и многое пришлось уточнять, менять… Знаешь ведь, какое это было сложное время — пятидесятые прошлого века.

— Нынешние пятидесятые — тоже не очень просты.

— Разумеется. Времена меняются и выдвигают новые и новые проблемы.

— Времена меняются, — повторил Морозов, задумчиво глядя на отца. — А люди? Как ты считаешь, очень изменились люди за минувший век?

— Очень? Не сказал бы. Но, конечно, изменения есть. В наше время у человека меньше забот о хлебе насущном, чем в прошлом. Меньше страхов и кошмаров. Больше — возможности выбора, а следовательно, самоутверждения. Психически нынешний человек выглядит более уравновешенным по сравнению с предыдущим поколением. Если обратиться к статистике…