О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках - Рыжаков Варлаам Степанович - Страница 1

Тихая жизнь

Санька — это я сам, Гринька — мой закадычный друг, а о девчонках потом.

Живем мы, как говорит мой отец, в захудалой глухой деревушке. А почему она глухая — нам совсем непонятно. По-моему, отец ошибается. Наша деревня, наоборот, очень даже звонкая: на одном конце разговариваешь — на другом все слышно. А если посильнее крикнуть или сунуть два пальца в рот и свистнуть, аж по всему лесу так и покатится.

Правда, возле нашей деревни нет шоссейных дорог, а железных и подавно, но говорят, что скоро проведут. А пока, конечно, добраться к нам очень даже трудно. А осенью прямо слезы. Только на гусеничном тракторе, да и на нем знаючи. И знаючи-то Митька, наш механизатор, на прошлой неделе влетел в колдобину возле Лисьего бору чуть не по самую трубу. Мужики поначалу смеялись над Митькой, а потом, когда откапывали трактор, ругали его на чем свет стоит.

Мы тоже помогали откапывать. Да и не только мы, все наши мальчишки копошились возле железной громадины. Еле вытащили двумя тракторами и поставили на берегу реки у кузницы.

Митька потом целую неделю отмывал свою железину. А после крутил-крутил заводную ручку, взмылился, плюнул и разобрал трактор на мелкие части. Видно, в нутро грязь попала.

А нам с Гринькой хоть в нутро грязь и не попала, а на штаны и куртку нацепилось, пожалуй, не меньше, чем на этот самый трактор.

Мать как взглянула на меня, так и ахнула. Она и сейчас нет-нет да и треснет меня по загривку и все приговаривает.

— Погибели на тебя нет, соломенная голова.

А штаны и куртка так и висят в сарае. Мать постирала и повесила сушить их. А на днях ударил мороз, и они стали как железные. Грохнешь по ним палкой — звенят. Но меня это не расстраивает. Пусть висят сколько им хочется. Мать с отцом поругали-поругали и купили мне новые штаны и куртку. Правда, немного великоватые. Рукава приходится подгибать, а штаны засучивать. Но я не обижаюсь. Мне всегда покупают одежку, как поясняет мать, с запасом. А на что мне нужен этот запас, убей не пойму.

Прошлым летом забрались мы к Марье Шиковой в огород за помидорами, а она увидела. Схватила прут — и за нами. Все мальчишки убежали, и я бы убежал — я не тише их бегаю, — но у меня на штанах запах распустился. Я запутался и упал. А Марья и рада. Думала, что догнала, и так меня отходила, что я после целых две недели глядеть не мог на чужие огороды.

А еще говорят, что запас карман не дерет.

Однажды подрались мы с Гринькой, и подрались-то из-за пустяка — из-за сломанной лыжи. И не то чтобы подрались, скорее он меня вултузил, а я только отмахивался. Он длинный верзила, и рукава у него по локти, а у меня с запасом. Пока я искал кулак в своем рукаве, он мне весь нос расквасил и лыжу забрал. Такая драка не по-честному, я так и сказал Гриньке, a он прищурился и говорит:

— А зачем ты хотел мою лыжу взять?

— Так это, — говорю, — моя лыжа. Я ее нашел первым.

— Нет, моя, — говорит Гринька, — я ее увидал первый.

— Где же, — говорю, — Гриньк, ты ее увидал, ежели я ее нашел?

— А я ее, — говорит, — еще летом видал.

— Ну и что, что летом. Мало ли что я летом видал.

— А что, — говорит, — ты летом видал?

— Ну…

— Вот, — говорит, — и ну.

Я разозлился и говорю:

— Танк я видал.

— Вот, — говорит, — и бери свой танк. А лыжа моя.

— Так как же, Гриньк, я его возьму?

— А я, — говорит, — не знаю.

— Не знаешь, — говорю, — а за что ты меня по носу двинул?

— А я, — говорит, — не двигал, я только дотронулся.

— А-яй, — говорю, — дотронулся, коли кровь пошла.

— Это, — говорит, — у тебя нос такой хлипкий.

— Хлипкий, у меня искры из глаз посыпались.

— Искры, — удивился Гринька, — врешь, я что-то не видал.

На этом мы и разошлись и не встречались долго. Пожалуй, до самой зимы. А потом нам надоело сердиться, и мы помирились.

Гринька — он ничего, отходчивый. Он первый пришел ко мне и говорит:

— Сань, пойдем на лыжах кататься?

А я говорю:

— Да я, Гринь, уроки не выучил.

А он говорит:

— Брось, все равно все книжки не выучишь.

— И правда, Гринь. Учу-учу и никак не пойму.

— Чего?

— Да вот о расширении тел.

— О! — вскрикнул Гринька. — Это проще простого. От тепла тела расширяются, а от холода сжимаются. Например, летом дни длиннее, а зимой короче.

Я посомневался, посмотрел на Гриньку: шутит он или серьезно. Гляжу, он такой важный, говорю:

— Ладно, Гриньк, пойдем кататься.

Вышли на улицу. Смотрю, у Гриньки две лыжи, и обе отремонтированы. Одна — впереди ремня, другая — позади. А так лыжи что надо.

Гринька заметил мое восхищение и говорит:

— Сам сколачивал. Надежно. Вишь, сколько гвоздей.

— А как же, — ответил я, — вижу. — Потрогал лыжи руками. — Почти что железные.

— То-то, — загордился Гринька, — износу не будет.

Он вскинул лыжи на плечо, и мы зашагали на гору. И не на ту, на которой катается всякая там чегашня, а на самую крутую. По дороге к этой горе к нам прицепился младший Гринькин брат Васек.

— Ты кататься не будешь, — отрезал Гринька. — Можешь не ходить. Соплив больно.

— Да я, Гринь, так, — проканючил Васек. — Я, Гринь, только поглядеть.

— Поглядеть, это можно, — милостиво разрешил Гринька.

На вершине горы мы с Гринькой немножко поспорили. И ему хотелось катиться первым, и мне.

Потянули палочки. Гринька говорит:

— Длинную вытащишь — я поеду, короткая попадется — ты покатишься.

Потянул я палку — длинная. А свою Гринька торопливо махнул в сторону. По-моему, у него обе палки были длинные.

Прилаживал лыжи Гринька долго и старательно. Ремни привязал к валенкам бечевкой. Пошаркал взад-вперед, чтоб получше скользили, поглядел вниз, зажмурился и…

Под горой, вправо от нас, стояла старая-престарая баня без крыши. Она была настолько дряхлая, что в деревне никто не знал, чья это баня и сколько времени она тут торчит.

И вот гляжу: Гринька что-то все воротит и воротит к этой бане. Кричит что-то, здорово так кричит, а мы с Васьком никак не поймем — что.

— Поет это он, — сказал Васек.

— Да нет, Васьк, — сказал я, — не похоже. И баня-то совсем рядом, и визжит он, как поросенок недорезанный.

— Радуется.

Вдруг Гринька подпрыгнул, как козел, ударился об снег, подскочил и кулем брякнулся в угол бани. Из бани только труха посыпалась.

— Ууу-х! — выдохнул Васька. Мы сбежали вниз.

Гринька, как циркач, кувыркался в сугробе, зажал голову руками и орал. Ох и голосище у него прорезался!

К месту «аварии» с соседних пологих горок стекались малыши. Они осматривали развороченный угол бани, с радостным гомоном хватали гнилые осколки и восхищенно повторяли:

— Вот это да!

Гринька, заслышав голоса, уселся посреди сугроба, тупо огляделся. Встал.

Мы с Васькой переглянулись. Нам показалось, что Гринька здорово-таки поумнел.

Шапки на нем не было. Через всю верхнюю половину его лба тянулась огромаднейшая шишка, отчего лоб у Гриньки стал высоким и ужасно выпуклым, как у настоящего ученого или поэта.

А Гринька, не обращая ни на кого внимания, молча подошел к бане и принялся ее раскидывать. Мы последовали его примеру, и скоро от трухлявой постройки остались только воспоминания да на Гринькином лбу все распухающая шишка.

Расквитавшись с баней, Гринька посмотрел на свои ноги (на валенках остались лишь ремни с бечевами) и сердито потребовал лыжи. А где их возьмешь?

Малыши перепахали на месте Гринькиного приземления весь снег — и все напрасно. Вместо лыж Гриньке подали смятую, рыжую от трухи шапку.

Гринька ударил ею о коленку и попробовал надеть на голову, но…

— Ничего, — успокоил нас Гринька, — дома есть старая отцовская. Она будет как раз.