Футбол оптом и в розницу - Рафалов Марк Михаилович - Страница 21

Продолжая разговор о книгах, я должен заметить, что в годы нашей молодости они были главными и основными предметами интерьеров подавляющего большинства московских квартир. А когда в нашей столице развернулось массовое жилищное строительство, многие новоселы из-за мебельного дефицита не всегда успевали своевременно обзавестись кушеткой или диванчиком, но зато их новые квартиры неизменно радовали глаз обилием книг. Ведь в те далекие годы книги печатались миллионными тиражами, стоили дешево и были всем доступны.

В нашей квартире в Петровском переулке стена кабинета отца от пола до потолка была заполнена книгами. Кроме изданий политической и экономической направленности на стеллажах стояло много художественной литературы — произведений отечественных и зарубежных авторов. Несколько приметных фолиантов прихватили с собой чекисты, проводившие обыск квартиры в июне 38-го... Отличным книголюбом стала моя сестра, которая собрала весьма солидную библиотеку, в ней хранится много великолепных книг.

Когда я учился в седьмом или восьмом классе 170-й школы, то привлек внимание преподавательницы русского языка и литературы. Звали ее Лидия Герасимовна. Не помню уж, как и почему получилось так, что она дала мне для выполнения какого-то домашнего задания свой томик из полного собрания сочинений Пушкина. Задание я успешно выполнил и получил за него традиционную «пятерку», а вот томик сочинений великого поэта бесследно исчез. Возможно, он тоже оказался жертвой меркантильных интересов будущего партайгеноссе. Так или иначе, но пропажу чужой книги я воспринял как трагедию. Не помню уже, сколько времени, носясь по букинистическим магазинам и книжным развалам, искал я эту злосчастную реликвию. Наконец очередной мой поход к букинистам в магазин, располагавшийся в проезде МХАТ (ныне Камергерский переулок), принес удачу: я вернулся домой счастливым, прижимая к груди купленный там томик Пушкина.

Узнав всю эту эпопею, Лидия Герасимовна меня корила за проявленное рвение в поиске пропажи, но любовь к книге оценила. После этого случая я почувствовал, что ее уважительное отношение ко мне стало еще ощутимее.

Особое место в ряду моих любимых педагогов 170-й школы занимала преподавательница математики, наш классный руководитель Татьяна Николаевна Пчелина. Уверен, что именно благодаря ей я так трепетно полюбил алгебру, геометрию, тригонометрию, в которых особенно преуспевал. О моем отношении к математике достаточно убедительно свидетельствуют такие факты. Еще продолжая служить в армии, я зачастую свой офицерский досуг коротал в гарнизонной библиотеке. В ней я брал математические учебники для 9—10 классов и даже по высшей математике и, принося их домой, с увлечением решал довольно заковыристые задачи, которые могли осилить лауреаты математических олимпиад.

И еще об одном своем замечательном учителе я не смею не вспомнить. Преподавал он нам историю Древнего мира. Был он необычайно красив, строен, высок. Его величественно приподнятая голова была увенчана густой шапкой вьющихся черно-смоляных волос. Девчонки смотрели на нашего историка с нескрываемым обожанием. Мальчишки слушали его тоже затаив дыхание, ибо рассказчиком наш любимец был неординарным. Мало того что наш кумир как две капли воды был похож на сотворенного Микеланджело бесподобного Давида, он еще был обладателем едва ли не самой популярной в те годы футбольно-спартаковской фамилии — Старостин!

Долгие месяцы, работая над этой книгой, я пытался вспомнить имя нашего обожаемого учителя. Увы... Склероз оказался силой непреодолимой. Простите мне этот великий грех!

Следует добавить, что трепетное отношение к книге я унаследовал от родителей и пронес через всю жизнь. Это чувство всегда помогало мне жить и работать. В 80—90-е годы, когда хороших книг просто не стало, я, выезжая в футбольные вояжи в города Средней Азии — Наманган, Андижан, Самарканд, Фергану, Джизак, Ленинабад, Курган-Тюбе, — с удовольствием посещал книжные магазинчики, где покупал книги стихов Омара Хайяма, Ахматовой, Цветаевой, Высоцкого. Иногда покупок оказывалось так много, что я шел на почту и отправлял их себе в Москву посылками. Как-то один из футбольных деятелей из Душанбе, узнав о моих пристрастиях к книгам, пустил в обиход ехидную шутку: «Все нормальные судьи уезжают от нас домой со взятками, а Рафалов с... книгами!»

Отчисление из МЭИ меня, конечно, огорчило, но я был уверен, что учиться в институте буду.

Тем временем наступила весна 1952 года. В стране происходили странные события, узнавая о которых я старался не очень доверять слухам. Хотя спустя некоторое время на личном опыте сумел убедиться, что слухи не были лишены оснований.

Сперва я узнал, что в столичных вузах — МГИМО, МГУ и некоторых других — введена квота на прием абитуриентов еврейской национальности. Разговоры об этом диком явлений казались нам совершенно беспочвенными. Особенно невероятными они представлялись моим ровесникам, прошедшим через горнило войны, имевшим ранения и боевые награды. Но, как потом выяснилось, мы сильно заблуждались.

Мне все эти коллизии тоже были далеко не безразличны. Дело в том, что в 40-м году, когда мне исполнилось 16 лет, я по рекомендации паспортистки 50-го отделения милиции г. Москвы (оно тогда располагалось на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка) согласился, чтобы в графе «национальность» в мой паспорт вписали слово «еврей». Тогда рекомендовалось указывать национальность по отцу. Хотя если бы я очень настаивал, то мог бы стать в соответствии с данными мамы русским. Но я ничуть об этом не задумывался. Спустя три года, когда я уже был на фронте, у нас начали оформление новых красноармейских книжек. Так как я считался едва ли не самым грамотным в батальоне, то меня по ночам вызывали в штаб помогать писарям. Так получилось, что мою книжку начал заполнять сидевший рядом со мной писарь штаба. Увидев в старой книжке слово «еврей», он смутился и робко спросил: «Марк, а как теперь тебя записать?» Не успел я ответить, как из соседней комнаты вышел начальник штаба капитан Скорописцев. «Как еврей? — недоуменно и строго спросил он. — Все евреи сейчас в Ташкенте, а ты на переднем крае. — И, обращаясь к писарю, закончил: — Пиши: русский!»

После возвращения в Москву мне эта «шутка» Скорописцева едва не стоила партийного билета. В милиции сверили данные моего старого паспорта с записью в красноармейской книжке и подняли скандал. Дело в конце концов завершилось миром, но согласно новому паспорту я опять оказался евреем.

Теперь можете себе представить мое самочувствие, когда я впервые в жизни на себе ощутил страшную и унизительную неприязнь со стороны государственной структуры.

Ведь за все военные годы, находясь в рядах морских пехотинцев, а позже танкистов, я ничего подобного никогда и ни от кого не слышал. После великой победы над фашизмом мы и подумать не могли, что в нашу страну может вновь вернуться разгул мракобесия.

Но вузовские квоты оказались лишь первыми всходами этого омерзительного явления. Вскоре, по навету оказавшейся главной стукачкой страны Лидии Тимашук, которая написала «разоблачительный» донос в ЦК партии, были арестованы многие ведущие врачи. Среди них оказались светила-академики и известные профессора, в том числе личные врачи Сталина и его ближайших соратников. Несколько месяцев страна переживала события, получившие тогда название «дело врачей». В списках обреченных на верную смерть ни в чем не повинных людей было много евреев. У некоторых уже были выбиты (в буквальном смысле этого слова) признательные показания о якобы готовящихся ими террористических актах против членов Политбюро. Смерть неотвратимо нависла над жертвами чудовищной клеветы. Тимашук же поторопились наградить орденом Ленина...

И только смерть вождя всех времен и народов избавила служителей Гиппократа от гибели.

А пока, весной 52-го, над страной вознесся страшный меч новоявленных инквизиторов XX века. «Чистки» начались почти повсеместно. В Москве был закрыт Еврейский театр. В нашем министерстве, да и в ряде других учреждений один за другим в небытие уходили люди разных званий и рангов, страдающих доселе не очень опасной, но распространенной болезнью — «еврейство». Был арестован и наш начальник главка Ефим Давыдович Лещинер, работавший до министерства на ответственном посту в секретариате ЦК комсомола. Через много лет я узнал от реабилитированного Лещинера, что его обвинили в материальной помощи и поддержке иностранных шпионов и изменников родины из Еврейского театра и Еврейского антифашистского комитета, окопавшихся в Москве.