Футбол оптом и в розницу - Рафалов Марк Михаилович - Страница 13

Согласитесь, что в подобных условиях очень непросто отважиться писать о жертвах незаконных репрессий. Хотя дважды такие попытки мною предпринимались. В начале 1989 года по просьбе магаданского «Мемориала» я отправил им очерк об отце — объемом примерно 30—35 машинописных страниц. Лидия Владимировна Андреева, проживавшая тогда на Кольцевой улице, любезно известила меня, что очерк получен, одобрен и будет опубликован в готовящемся к печати мартирологе. Мы еще несколько раз обменивались письмами и... связь оборвалась.

Примерно через три года нечто подобное произошло в Москве. Некая Татьяна Ивановна, отрекомендовавшаяся секретарем очень пожилого человека, работающего над альманахом о жертвах политических репрессий, настойчиво просила меня передать ей мой очерк для включения в альманах. Я поддался уговорам. Мы встретились на станции метро «Александровский сад». Я передал дорогую для меня работу, после чего Татьяна Ивановна тоже исчезла. Когда я и моя сестра звонили ей, она очень недовольным тоном заявила, что рукопись в работе... Минуло десять лет...

Как-то я поведал о судьбе рукописей своему коллеге-журналисту. В заключение своего монолога сказал с горькой усмешкой, что рукописи ведь не горят. Собеседник улыбнулся и проронил: «Да, рукописи не горят, теперь их самым вульгарным способом воруют»...

Не смею в чем-либо укорять названных мною дам, но факт остается фактом.

Теперь, как принято в спорте, у меня осталась еще одна попытка — третья, и, я надеюсь, последняя. Состоялось мое восьмидесятилетие. Мне нет никакого резона приукрашивать свою биографию и повышать свой рейтинг. Все это уже ни к чему.

Я повидал много горя, прошагал сотни тяжких километров по дорогам Великой Отечественной, перенес множество лишений и тяжелых потерь, и, несмотря на все пережитое, я всегда оставался оптимистом. Но сегодня, наблюдая за всем происходящим, читая, слушая о многих событиях, сотрясающих нашу повседневность, я испытываю опасение. Не за себя — за свою страну.

Мне хочется верить и надеяться, что настанет все же время, когда никому, нигде, никогда не доведется стать заложником страшных лет, которые выпали на долю нашего отца, и миллионов людей его поколения, и нам — их сыновьям, дочерям, женам, внукам...

Не нужно больше проводить показушные Недели совести! Ибо совесть нужна людям всегда! Круглогодично! Повседневно! Ежечасно! Всегда!

Как же бережно и трепетно мы должны к ней относиться! Чтобы никогда она не покидала нас... Чтобы нас не одолевали сомнения о бесцельно прожитых годах.

ЗАВТРА БЫЛА ВОЙНА

Непосредственное прикосновение войны я ощутил через месяц после ее начала. 22 июля 1941-го немцы осуществили свой первый воздушный налет на Москву. Впрочем, настоящим налетом происшедшее поздним вечером того дня назвать вряд ли можно. К городу удалось прорваться очень небольшому количеству самолетов со зловещими черными крестами. Тем не менее столичные власти проявили непривычную для них оперативность. Буквально через день-два у здания исполкома Коминтерновского района Москвы возле дома № 22 по Петровке (теперь он знаменит тем, что на нем установлена мемориальная доска, посвященная жившему здесь любимому всеми актеру театра и кино Андрею Миронову) состоялось собрание, на котором был образован один из комсомольско-молодежных отрядов по борьбе с последствиями от налетов вражеской авиации. Я оказался в рядах этого новообразования. Теперь после сигнала «Воздушная тревога!» мы были обязаны явиться на крыши и чердаки заранее объявленных нам предприятий или жилых домов и при попадании на них зажигательных бомб сбрасывать их вниз, на асфальт, или гасить в приготовленных на чердаках бочках с водой. По моему мнению, подготовительная работа в столице по предотвращению пожаров была проведена очень четко: чердаки всех домов очистили от хлама. Там же имелось все необходимое: кроме бочек с водой стояли ящики с песком, висели багры, клещи, рукавицы для укрощения зажигалок, которые, по замыслу немцев, были призваны вызвать пожары и панику среди населения.

 Так или иначе, но мне во время ночных бдений на чердаках довелось отличиться трижды: две зажигалки я сбросил во двор, а одну успел утопить в бочке. За эти не столь уже великие подвиги я был впоследствии награжден медалью «За оборону Москвы». Этой медалью я горжусь больше, чем многими другими: как-никак она была первой из двадцати моих государственных наград.

Страшный оскал войны мне довелось увидеть в один из теплых дней конца октября 41-го. Если не ошибаюсь, это произошло в выходной день. Мы с мамой были дома. Неожиданно где-то в районе площади Свердлова (ныне Театральная) прозвучал сильный взрыв. Я выскочил на улицу. По Петровке бежали люди; в сторону центра. Я устремился туда же. Между ближней к Петровке колонной Большого театра и Центральным универмагом в луже крови лежала маленькая девочка лет шести-семи, над ней заламывая руки, рыдала женщина, по-видимому мать ребенка.

Оказалось, что какой-то фашистский стервятник на большой высоте сумел прорваться в воздушное пространство Москвы и начал оттуда сеять смерть. Бомба, убившая девочку у Большого театра, попала между квадригой и стеной здания над главным входом. Другой смертоносный груз приземлился на проезжей части улицы Горького (теперь Тверской), напротив Центрального телеграфа. Рядом располагался большой магазин «Диета», возле которого стояла традиционная очередь. Фашистский гад и здесь погубил и покалечил несколько мирных жителей. Сейчас, спустя 65 лет, я не помню всех мест, где нагадил мерзавец. Через несколько месяцев я оказался в кровавой пучине войны. Ежедневно, ежечасно приходилось видеть смерть и страдания людей. Но девочку, лежавшую в кровавой луже, я помню по сей день.

Многие москвичи, наверное, знают, что большинство молодых ребят, призывного возраста прощаются с родной столицей на сборном пункте у железнодорожной станции Угрежская. Моя воинская служба также начиналась там в 1942 году. На дворе уже вовсю хозяйничала осень. Резкий, холодный ветер и моросящий дождь способствовали быстрому погружению в обычные товарные вагоны, которые тогда назывались телятниками. Поезд медленно потащился на восток. За его перемещением я со своими новыми товарищами следил по захваченному из дома атласу мира. Это собрание географических карт оказалось единственной памятью о доме, которая прошла со мною все долгие годы военной службы. Теперь атлас хранится в музее боевой славы морской пехоты в московской школе №120 Гагаринского района. Там же, кстати сказать, экспонируются и написанные мною книги и многие принадлежавшие мне когда-то военные реликвии. В частности, медальон, в который всем фронтовикам надлежало положить записку с адресами родных и близких. Им в случае гибели родного человека высылались похоронки.

Сейчас я уже не помню, за сколько суток не очень поспешавший паровозик дотащил нас до берегов Волги. Преодолев великую русскую реку, поезд наконец остановился в городе Зеленодольске, что в Татарии. Нас быстро перегрузили в другие вагоны, которые, преодолев еще 80 километров пути на север, доставили нас в глухой таежный марийский поселок Суслонгер. Там располагался огромный военный лагерь, где в спешном порядке за три — три с половиной месяца готовили солдат и сержантов и отправляли на фронт.

Три месяца лагерного режима в Суслонгере я с содроганием вспоминаю до сих пор. И дело было не только в ужасающих бытовых условиях, отвратительном двухразовом питании баландой, но и в высшей степени унизительной обстановке. С нами обращались хуже, чем с самыми отъявленными преступниками. Все было как бы нарочно организовано для подавления всех человеческих чувств и достоинства.