Галя - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 10

— Да, сделай милость, пожалуйста, ты не маленький, — поняв по решительному тону шурина бесполезность спора, сдалась Марья Петровна. — Пусть себе едет, но к чему эти затеи, это платье? У Гали есть еще довольно чистенькое, бывшее Надино, розовое. Вот пусть его и наденет. Надо же все-таки каждому знать свое место… А то вдруг моя дочь и дочь чуть не судомойки ровненько одеты, как два inseparable’ика [14]. Курам на смех! — негодовала Таларова.

— Ах, вот как? Ну что ж, раз это тебе неприятно, ровно девочки одеты не будут. Я постараюсь, чтобы Галино платье было лучше Надиного, — и Михаил Николаевич вышел из комнаты.

Слово свое он сдержал. Как сейчас помнит Галя это чудесное, все прозрачное, швейцарского шитья платьице, о каком она никогда даже и не мечтала, к которому едва смела прикоснуться. Помнит себя, одетую в него, любовавшуюся и не могшую налюбоваться отражением своей фигурки в зеркале. Не на лицо свое, конечно, смотрела девочка — оно старое, прежнее, — но это платьице, это восхитительное платьице!

Михаил Николаевич добился того, чего хотел: в день его свадьбы легко и радостно было на сердце Гали; весело смотрели на его залитое счастьем лицо глазки ребенка. Весело горели церковные люстры; радостно сверкали и переливались в высоком куполе догоравшие вечерние лучи солнца; ясное и чистое, смотрелось в резные окна голубое небо. Казалось, долгие безоблачные и безмятежные годы вещал новобрачным этот тихий, ясный, сверкающий день. Сбылось ли это?

Помнит Галя другой июньский день, когда в Василькове, правда, всего на короткий срок, снова появился Михаил Николаевич, а она, перешедшая уже в шестой класс пятнадцатилетняя девочка, как и в прежние ребяческие годы, кинулась навстречу своему незабвенному, милому дяде Мише. Так же светло было вокруг, еще ярче сверкало летнее разгоревшееся солнце, весело шумела листва, безоблачным было лазурное небо. Но не озарялось счастьем лицо дяди Миши, не искрились весельем его глаза, не подергивались от сдерживаемого внутреннего смеха крупные губы, — только печальная, добрая улыбка открывала их. Глаза словно заволокло туманом, сквозь который тщетно пытается пробиться веселый луч; лишь тихо мерцают они, кажется, еще более ласковые, добрые и такие печальные. В этом большом сердце притаилась такая же большая, как само оно, печаль и замкнула, сжала его своими железными тисками.

Словно и в Галину душу переползает та же невидимая грусть. До боли, до слез жаль ей это молодое, от горя осунувшееся лицо, этот заглохший голос, эту скорбящую больную душу. Галя не знает причины горя, но как бы предугадывает виновницу его, и злобное чувство к фарфоровой куколке с русалочьими глазами зажигается в ней.

Из болтовни Нади она узнает, что ее предположение правильно, что холодная, бездушная, пустая женщина истерзала это полное любви, преданное ей сердце. Теперь, прискучившись жизнью губернского города, Мэри под предлогом расшатанного балами и выездами здоровья уехала на год за границу, увезя с собой и ребенка, которого страстно любит дядя Миша.

Недолго пробыл Михаил Николаевич в Василькове. Все время с тревогой и тоской следили за ним глаза девочки. Когда же, бывало, взоры их встречались и дядя Миша тихо, ласково и невыразимо печально улыбался Гале, к горлу ее подступал горячий комок и слезы неудержимо вырывались из глаз. Ясно представляет себе Галя и сейчас его лицо, голос, улыбку, и, как тогда, так и теперь, острая жалость сжимает ее сердце.

Но скоро горе, настоящее, непоправимое горе обрушилось на саму Галю, выбросив ее из, казалось бы, уже определившейся жизненной колеи.

Все шло так хорошо, до окончания гимназии оставалось всего полтора учебных года. Галины сочинения читались в классе, ее, как первую ученицу, ожидала золотая медаль, а там дальше — мечты о курсах, о чем-то безбрежно большом, захватывающем и манящем. И вдруг все точно вихрем смело.

Незадолго до Рождества Настасья Дмитриевна простудилась и прихворнула: стали побаливать руки и ноги. Когда же Галя вернулась домой на праздничные каникулы, она застала мать уже в постели с жесточайшими приступами острого ревматизма.

Тяжелое время настало для девушки. Она ухаживала за больной, вместе с тем выполняя все обязанности матери по дому и хозяйству. Толковая, расторопная, вся в мать в этом отношении, да и присмотревшаяся с детства к хозяйству, Галя быстро освоилась. В сомнительных случаях она справлялась у Настасьи Дмитриевны, просила ее совета и указаний. Таким образом, заведенный в доме порядок ничем не нарушался, и все шло как по маслу.

Пролетели рождественские праздники; Надя давно уже уехала, а о возвращении Гали в гимназию нельзя было еще и помышлять. Состояние Настасьи Дмитриевны все не улучшалось, и вдруг болезнь приняла опасный оборот с роковым исходом: ревматизм пал на сердце — и еще молодой, полной сил женщины не стало.

Смерть матери глубоко поразила девушку, лишив ее способности что-либо соображать, что-либо рассчитывать. Когда на другой день после похорон Марья Петровна деловым тоном заговорила с Галей о ее будущем, та точно с облаков свалилась — так далека она была в ту минуту от всех житейских забот и расчетов.

— Я хотела предложить тебе, Галя, если это, конечно, устраивает тебя, остаться у нас в доме вместо покойной матери. К делу ты присмотрелась, значит, если постараешься, сможешь справиться. Жалея тебя, я придумала такой выход, так как, если не мы, то куда же ты денешься? Ведь родных у тебя ни души. Обдумай, конечно, но я советовала бы тебе принять мое предложение, — с достоинством промолвила Таларова, глубоко уверенная в совершаемом ею благодеянии и ожидая от девушки горячей благодарности за свою доброту.

Но Галя, ошеломленная, молчала. Только теперь, выслушав Марью Петровну, она поняла всю сложность и безвыходность своего положения. А гимназия? А медаль? А курсы? Все радужное будущее дрогнуло, зашаталось и сейчас, с ее согласием, должно было безвозвратно рухнуть.

Тяжелая рука будничной жизни и борьбы за кусок насущного хлеба грузно налегла на хрупкие полудетские плечи. Однако в маленьком существе была сильная воля, недюжинный характер и здравый смысл — единственные друзья, единственная ее опора в это тяжелое время.

«Дядя Миша!» — бессознательно пронеслось в душе девочки, пронеслось и замерло, как бесплодный стон. «Если бы он был тут… Если бы знал…»

Но, увы, его не было. А написать, попросить — да и чего именно просить? Гале это и в голову не пришло. Впрочем, и додумайся она даже сделать это, ничего бы не вышло: незадолго перед тем Михаил Николаевич, уведомленный об окончательно расстроенном здоровье жены, поехал к ней за границу, и точного его местопребывания никто не знал.

И осталась Галя одна-одинешенька со своим горем, своими планами и надеждами. К счастью, она была не из тех, у которых в тяжелые минуты опускаются руки, не из тех, что беспомощно склоняют голову, лишь плача да жалуясь. Надо было примириться, встряхнуться, поменьше бередить себя мыслями о грустном настоящем и бодро смотреть вперед в надежде на более светлое и радостное будущее. Природная жизнерадостность характера пришла девушке на помощь.

Она написала Наде, написала кое-кому из подруг, прося присылать ей законченные тетради с письменными работами, классные заметки и записки. Скоро ее этажерка и стол оказались заваленными всевозможными рукописями, брошюрками и книгами. Галя строго по часам распределила время, посвящая день работе по дому и хозяйству, всяким штопкам и чинкам, раннее же утро и вечер всецело отдавая книгам.

Приходили письма от подруг — источник радости и горя: они несли весточку из дорогого мирка, воскрешали милые лица и вместе с тем бередили больное место, лишний раз подчеркивая, как хорошо все то, чего она, Галя, теперь безвозвратно лишена. Потом приезжала Надя; в устах живой, веселой, болтливой девушки еще ярче выплывали все мелочи школьного мирка, с его радостями, горестями, забавами, шалостями и шутками.