Галя - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 1

Вера Сергеевна Новицкая

Галя

Глава I

Радостное известие

— Ну-с, вот мой младенец и в полном параде — спеленат, как следует, лучше и не нужно. Теперь в кипяток, и кипи себе, миленький мой, на доброе здоровье!

Говоря это, маленькая черноволосая девушка, одетая в розовый холстинковый [1] передник, окутывавший кругом ее тоненькую фигурку, с засученными до локтя рукавами, ловкими смуглыми ручками быстро обматывала что-то, на первый взгляд действительно напоминавшее собой спеленатого ребенка. Вытянув на столе это нечто во всю длину, девушка выравнивала его с боков, приговаривая:

— Сейчас, сейчас, миленький, погоди, закипит ванночка, вот и бухнемся прямо в нее.

— Да кипит уж, ключом кипит ванна-то ваша, что твой паровик, пары распускает. Милости просим, пожалуйте! С легким паром имеем честь поздравить ваше поросятское сиятельство, — осклабившись, вторит тону девушки круглая, добродушная, еще молодая кухарка.

Розовая фигурка быстро направляется к плите и, нагнувшись над длинной жестяной посудиной, в каких обычно варят рыбу, усиленно нюхает клокочущую в ней жидкость.

— А всего ли мы положили, Катеринушка? Совсем уксус не чувствуется. Ты точно помнишь, что налила? Вдруг забыла?

Пушистая черная головка, как венком обвитая густыми вьющимися волосами, поднимается от плиты. Смуглое, розовое, больше обычного разрумянившееся от кухонного жара личико с громадными влажными, словно мокрые вишни, глазами, с маленьким прямым носом, пунцовым ртом и темной родинкой над верхней губой вопрошающе поворачивается в сторону женщины.

— Да налила, барышня, ей же Богу, налила. Цельных три ложки! Будьте спокойны, не подгажу, чай не впервой. Всего в плепорцию. То за перечным духом кисли-то уксусной не разнюхать, — уверяет кухарка.

Беленькие ноздри снова усиленно работают над кастрюлей. Темная головка с сомнением покачивается несколько раз из стороны в сторону.

— Не верь ноздрям, не верь ушам, а верь языку. Ну-ка, Катеринушка, давай ложку, да попробуем. Что-то уксусу твоего я, хоть зарежь, никак не разнюхаю.

Кухарка, поджав губы, подает ложку.

— Твоя правда. Есть. И вку-у-сно же будет! А-а-ах! — попробовав, успокаивается наконец девушка. — Ну-с, младенец мой прекрасный, баюшки-баю, — с этими словами она хватает со стола и бережно опускает в кипящую воду приготовленный ранее сверток.

— Вишь, ведь какая сумнительная наша барышня, до всего ей надобно самой дойти, своими рукам все сделать, — укоряет кухарка.

— Ну, не ворчи, не ворчи, Катеринушка: знаешь ведь, лучше пять раз попробовать, чем один раз испортить. И в будний-то день неприятно, а уж чтобы на Пасху не удалась руляда [2] эта самая, которую у нас все так страшно любят, — только этого не хватало!

— Да уж, нажевала бы вам барыня голову-то, коли бы не потрафили, это точно, — согласилась женщина.

— Ну, головы моей, авось, не разжевала бы — твердая! — улыбнулась девушка. — А самой неприятно: взялась, так гляди, разиня недобросовестная.

— Это вы, что ль, недобросовестная?! Самое слово подходящее! Кабы побольше было таких бессовестных, так на земле бы уже царствие небесное настало… — философствовала кухарка, старательно обмывая в лоханке большой аппетитный окорок; два других, дожидаясь очереди, лежали на придвинутой к столу табуретке.

Женщина собиралась далее развивать свою мысль, но рассуждения ее были прерваны каким-то шумом и возней за кухонной дверью, ведущей в коридор и жилые комнаты. Кто-то надавливал на дверную ручку, в то же время отстраняя и уговаривая своего незримого спутника, видимо, тоже стремившегося проникнуть следом. Шла упорная борьба.

В ее разгар дверь слегка приотворилась, и оттуда показалась голова горничной Дуни — одной из борющихся сторон. Но победа оказалась не за ней. В ту же секунду что-то большое с силой ринулось в образовавшееся узкое отверстие, и девушка не успела опомниться, как почти въехала в кухню верхом на спине счастливого победителя — громадного мохнатого сенбернара.

— Ловко, Дуняшка! Лихо прискакала, что твой жандарм! — захохотала кухарка над опешившей от неожиданности горничной.

Между тем собака, довольная тем, что добилась настойчиво преследуемой ею цели, с радостно поджатыми ушами и умиленной физиономией чуть ли не вскачь через всю громадную кухню кинулась к фигурке в розовом переднике. Но неотразимо пахнущие окорока заставили ее, круто свернув с прямого пути следования, сделать минутную стоянку у соблазнительной табуретки. Голова собаки слегка приподнялась, и темные ноздри быстро-быстро задвигались, вдыхая дивный аромат. Однако длилось это лишь мгновение: весь охваченный радостью встречи, которой он так настойчиво искал, сенбернар бросился прямо к девушке.

— Только тебя здесь не хватало! Ты зачем пришел, Осман, а? Нельзя сюда, понимаешь? Нельзя! — ласковым укором встретила его девушка.

При хорошо знакомом слове «нельзя» умное животное виновато поджало было уши и заискивающе стало заглядывать в глаза своей собеседнице. Но голос ее был совсем не строгий, лицо улыбалось. И Осман, поняв, что бояться тут совершенно нечего, отбросив покаянный вид, восторженно завилял хвостом, положил свои громадные лапищи на тоненькие плечи девушки, и в одну секунду его проворный розовый язык пробежал по левой щеке, уху и шее приятельницы.

— Тише, тише, сумасшедший! Ведь ты меня на плиту опрокинешь, — слегка отбивалась девушка. — Ну что, рад? Рад! Рад!.. Вижу, что рад!.. — обратилась она к собаке, беря двумя руками ее мохнатую голову. — И я рада, очень-очень рада тебя видеть, только все же лучше бы ты убрался отсюда, право, миленький. Пахнет вкусно? И правда, хорошо пахнет.

Собака, все еще держа лапы на ее плечах, повела носом в сторону закипающей руляды.

— Вкусно, очень? — поддразнивала девушка приятеля. — А кушать нельзя. Нет, нет, напрасно ты думаешь, — разочаровала она собаку, в радостном ожидании мгновенно поднявшую уши при слове «кушать». — Нельзя! Сколько ни смотри — нельзя! Хоть ты и очень милый, да, милый, — повторила девушка.

Звук еще одного хорошо знакомого слова вызвал новые движения и игры физиономии животного.

— Ну и пусти, лапы снимай. Ну же, пусти, Османушка! — сбросила наконец девушка тяжеловесные объятия своего друга. — А руляда уже закипела, — посмотрев, объявила она. — Теперь восемь часов, значит, ровно в одиннадцать я приду ее вынимать. Только без меня, Катеринушка, не трогай, я сама должна посмотреть.

— Да уж сама, сама, известно, все сама. Как же иначе? Не трону, не бойтесь, — добродушно посмеивается кухарка. — Ну, а мне-то, как окорока обмою да мочить положу, тады что делать?

— Тогда творог для пасхи [3] через решето протри да на ледник [4] вынеси, чтобы завтра с ним никакой возни не было. Еще яички чисто-начисто с содой перемой, чтобы и на это завтра времени не тратить, а только взять да покрасить. Запомнишь? А я пока пойду: хочется сегодня еще хоть немного поработать, ведь на праздниках мне и дохнуть некогда будет, закручусь совсем по дому.

— Да уж ваша жисть — хуже нашей. Лба перекрестить, прости Господи, вам не дадут. Взять хотя бы сегодня: этакий день, такая служба, а вам и в церкву-то не вырваться. Ну добро наша сестра, стой да пекись у плиты, коли больше ничему не образована. А вы-то барышня ученая, а день-деньской как в ступке толчетесь: с кухни в кладовку, с кладовки в погреб, либо на машинке своей швейной стукаете да за полночь крючком сучите, — тоже жисть называется! Да еще не потрафишь — да ворчат, да куражутся…