Пассажир дальнего плавания - Пунченок Александр Ефимович - Страница 9

— Вот как? — опять ради шутки удивился Александр Петрович. — Это очень любезно с вашей стороны. Я, видите ли, капитан…

Вася вдруг съежился, закашлялся, и вся спесь слетела с него в один миг. Он растерянно оглядывался по сторонам, на трап и на улыбающиеся лица людей, которые слышали его разговор с капитаном. Вася готов был ринуться по трапу вниз и бежать, бежать без оглядки.

Но капитан, видно, хотел поговорить еще. Он отошел к трапу раньше Васи, загородив этот единственный путь для отступления.

— Так, так, — сказал Александр Петрович — значит, можете занять должность камбузника. А штурманом не можете послужить, Василий Никанорович?

Что оставалось делать Васе? Исправлять ошибку. Конечно, не так он начал действовать. Узнав от одного матроса о свободной должности на «Большевике», ему следовало бежать в отдел кадров. Оттуда ведь посылали на работу всех моряков. И пришел бы Вася на пароход с бумагой, как полагалось, ну и… надо было разговаривать поскромней. Но кто мог признать в этом старике капитана?

Тот ждал ответа.

Будущий моряк собрался с духом и жалобно пробормотал что-то невнятное.

— Не понимаю, — прищурился капитан.

— Я больше никогда не буду, — теперь Вася глядел на капитана умоляюще.

— Чего не будешь?

— Проситься в камбузники.

— Почему? Пойдем-ка, поговорим…

И в тот день, и спустя четыре года так никто и не узнал, что капитан говорил Томушкину у себя в каюте и что отвечал Вася. Разговор у них длился по крайней мере час, а после этого Вася в сопровождении помощника капитана направился в отдел кадров.

Томушкин стал камбузником, а через два года — угольщиком и, наконец, кочегаром первого класса. У него часто спрашивали: что же именно произошло тогда в каюте? Вася каждый раз отвечал на это многозначительно:

— Уговаривал!

Но никто не верил Васе, потому что очень скоро все узнали, какой он любитель поболтать и приврать.

Во всем остальном Вася Томушкин оказался вполне подходящим моряком. Исполнительный, быстрый, а главное, любознательный и способный к наукам, за четыре года службы на «Большевике» Вася прошел курс школы-семилетки и почти два курса мореходного училища. Занимались с ним все: штурмана, механики и даже сам капитан. Впрочем, если говорить начистоту, то Вася был на «Большевике» не столько кочегаром, сколько воспитанником команды. Надо было учить его, воспитывать. Пошел на море — так будь моряком.

Только вот много бились с Васей и никак не могли отучить его от болтовни. Любил он поговорить, много говорил лишнего. Наказывали его часто.

Впрочем, и здесь обнаружилась одна странность в отношениях капитана к Васе. Когда старший помощник или старший механик намеревались наказать Васю строго, Александр Петрович заступался за него. Каждый раз напоминал:

— Вы мальчишками были? Были. А беспризорниками? Не были. То-то.

Конечно, капитан жалел Васю.

И со временем Томушкин стал болтать меньше. Капитана же он очень боялся, особенно, если при встрече Александр Петрович не разговаривал с ним, а то и вовсе не замечал.

Капитан поступал так умышленно: по-своему наказывал Васю за какую-либо провинность. Ведь когда с тобой не разговаривает близкий человек — это плохо. Да, худшего наказания для Васи не было.

Вот и сейчас, когда в каюту вошли Пиатровский и Томушкин, капитан очень строго глянул на маленького кочегара. А когда Вася начал докладывать, старик махнул рукой и велел Савелию Илларионовичу:

— Говорите, в чем дело?

— Мы, Александр Петрович, от комсомольской группы.

— А если без вступлений?

— Насчет мальчика Яши Кубаса.

— По решению комсомольской группы, — вставил было Вася.

Капитан подошел к иллюминатору и, видно нарочно, заговорил громко:

— Смотрите. Будете отвечать за каждый шаг, за каждый поступок этого пассажира. — Он осторожно выглянул в иллюминатор, но никого там не увидел. Хмыкнул и снова сердито уставился на Васю, как будто тот был виноват и в этом. — Почему мальчишка без надзора? Надо было заняться им сразу, а не ждать, когда парторг носом ткнет. Это ваша святая обязанность. Идите, и советую запомнить: вам поручили серьезное дело, — не смешивайте его с забавой; идите!

— Есть! — ответили разом делегаты и вышли.

Александр Петрович не торопясь закрыл иллюминатор, постоял, глядя сквозь стекло вдаль, и, не оборачиваясь, спросил:

— Вашему старшему сколько лет?

Дроздов сидел, щурился и чуть покачивал головой. Похоже было, что он думал о чем-то с грустью. И улыбка у него вышла грустная:

— Сергею — тринадцатый.

Александр Петрович уселся в кресло рядом с ним и тоже задумался, постукивая пальцами по локотникам.

В каюте установилась тишина, какая-то особенная, мирная. И ритмичное вздрагивание корпуса парохода от работы машины нисколько не нарушало этой тишины, наоборот — усиливало ее, подчеркивало.

Волны изредка поднимали «Большевик» на своих могучих спинах, медленно кренили его на один борт, на другой.

— От норд-оста, — заметил Дроздов.

— Да, — отозвался капитан.

— Перед самым моим отъездом Сережка сочинил стихотворение и посвятил его мне. «Норд-ост свирепый и холодный».

Помолчали.

Счетчики приборов осторожно постукивали над капитанским письменным столом.

Александр Петрович откинулся на спинку кресла и пристально, долго смотрел на профессора.

Когда человек уходит в море, будь он первым из первых закоренелых моряков, всё равно грусть нападет на него. Он будет часто вспоминать дом, семью, друзей, просто думать о чем-то приятном на берегу.

— Вот гляжу я на вас, Александр Николаевич, — заговорил, наконец, капитан, — и не могу надивиться. Какой вы профессор?

— Молод?

— Нет. Беспокойный. Ученый человек, имеете троих детей, которые, наверное, скучают без отца, а вы по Арктике гоняетесь за какими-то жар-птицами.

— И я о том же думал сейчас, — улыбнулся профессор. — Один мой университетский товарищ, тоже орнитолог, он на юге директором крупнейшего птицеводческого треста. Какая птица у него? Куры, утки, гуси, индейки — новых пород сколько! Четыре правительственных награды человек имеет, золотые медали с сельскохозяйственных выставок.

— И ничего?

— То есть как ничего? Да он своей продукцией сотни, тысячи людей снабжает. Кормилец страны!

— Я про другое. Не тянет его никуда?

— А-а! — протянул Дроздов и задумался. — Впрочем, кто его знает.

Профессор, в точности как Александр Петрович, откинулся на спинку кресла и в упор разглядывал своего собеседника.

Так они посидели молча еще несколько минут.

Пароход сильно накренило подкатившейся снизу мертвой волной. В другой раз кинуло стремительней.

— Ненавижу мертвую зыбь, — проворчал капитан, — всю душу вымотает.

— За столько лет пора бы уж и привыкнуть, — ухмыльнулся Дроздов.

— Прошу уволить.

Профессор, подражая капитану, забарабанил пальцами по локотникам кресла.

— А я, Александр Петрович, глядя на вас, тоже не могу надивиться. Вы, старый, прославленный морской волк, поплавали, кажется, вволю. Неужели у вас не появилось желания спокойно посидеть в кабинете, при мягком освещении большой настольной лампы? Домашний уют…

— Прикажете записаться в пенсионеры?

— Зачем же? С вашим опытом и знаниями вы были бы незаменимым преподавателем в Мореходном училище.

— Я учу у себя на судне.

— Здесь у вас учеников единицы, а там будут сотни, тысячи. Так нет, вы вот предпочитаете болтаться на мертвой зыби.

— Это моя профессия.

— Что справедливо, то справедливо. А больше за этим разве ничего не кроется?

Капитан наклонился, стиснул голову ладонями и некоторое время сидел так, ничего не отвечая на профессорский вопрос. Потом, не отнимая от головы рук и медленно раскачиваясь, продекламировал:

— «Норд-ост свирепый и холодный…»

Вдруг Александр Петрович поднялся и направился к столу. Выдвинул ящик, порылся в нем и достал какое-то письмо. Вернулся в кресло.