Озорники - Полетаев Самуил Ефимович - Страница 12

— Послушай, девочка, я сегодня уеду в город на три дня. Так вот, я тебе оставлю ключи от канцелярии, печать, и ты посидишь на моем месте. И потом, запиши телефон: три пятнадцать четыре, поговори с председателем и послушай, что он тебе скажет. Насчет табуна поговори с Кузьмичом, он главный табунщик, только не ссылайся на меня, и тоже послушай, что он скажет. Я удивляюсь тебе, девочка. Ты тут первый год, кажется, если не ошибаюсь, а лагерь существует уже семь лет. а село стоит уже здесь лет двести или триста. И вот ты хочешь, чтобы деревенские дети ходили вокруг лагеря на цыпочках, а чтобы коней гоняли там, где тебе хочется. Может быть, еще лагерь обнести колючей проволокой? Кто теряет, скажи, от того, что сельские ребята потолкаются в лагере или прогонят рядом конский табун? Где наши ребята еще увидят табун? Я чувствую, что ты была бы очень довольна, если бы лагерь объявили лепрозорием. Ладно, вот уеду, а ты сама поговоришь с председателем. Давай, давай, действуй! Может, они серьезно отнесутся к твоим претензиям, а ты послушаешь, что они скажут. Может, они дадут тебе выступить по колхозному радио, и ты сама объяснишь колхозникам, когда и как их детям можно бегать около лагеря! Даю тебе полную свободу. Валяй! А сейчас извини — я должен тут подбить баланс и просмотреть кое-какие сметы. Ты не разбираешься в финансовых делах? Я тоже не очень, но что поделаешь — надо…

Вообще начальник лагеря занимал Броню своей парадоксальностью и почти полным несоответствием ее представлениям о том, каким должен быть педагог. Это был типичный одессит, хотя, говорят, был родом из Ростова, — хохмач, балагур и циник. Сыпал сомнительными шуточками не первой свежести, и, конечно, ничего удивительного, что ребята глядели ему в рот и тянулись за ним, как за фокусником. И подражали ему в разговорах, изощряясь в одесских интонациях и словечках. Начальник болел за одесского «Черноморца», не пропускал ни одной футбольной телепередачи с его участием, и, конечно, все мальчики тоже болели за «Черноморца».

Правда, Ваганов был хороший хозяин, этого не отнимешь. У него была не голова, а целое СМУ, как он сам говорил о себе, и едва ли не вся деятельность его как педагога сводилась к тому, что он то и дело затевал какие-то стройки, и за семь лет, что он руководил лагерем, он только и занимался тем, что строил всякие площадки, павильоны, мастерские — швейные, сапожные, столярные, — как делал, видимо, в свои более молодые годы, когда возглавлял детские дома. Если б дать ему волю, то он открыл бы в лагере чугунолитейню. Ребят очень увлекало строительство, но, наверно, их увлекало бы все, что бы ни затеял начальник. На сотню километров не было лагеря, который был бы так нашпигован разными нужными и ненужными пристройками и павильонами, как «Рассвет». Яков Антонович как-то признался, что уже собирается кое-что из построенного уничтожить, чтобы на старом месте начать новое строительство, потому что не знает лучшего средства воспитания и создания коллектива, чем строительство. Когда Броня узнала, что Яков Антонович когда-то воспитывался, а потом работал в детских трудовых коммунах, ей стало все понятно. Она уже ничему больше не удивлялась. Но примириться с тем, что он «заслуженный учитель», не могла. Что угодно — заслуженный строитель, заслуженный хозяйственник, заслуженный администратор, заслуженный хохмач, — но только не учитель. Его методы хороши были с беспризорными детьми двадцатых годов, но с нынешними детьми? Извините! Начальник лагеря не вызывал у Брони никаких симпатий, а от его бесцеремонности и шуточек ее коробило.

Но это в сторону. Несмотря на то что разговор был для нее неприятным, он все же имел положительный результат. Ей пришло в голову, что бороться с нашествием сельской детворы, вносившей дезорганизацию в подготовку костра, можно, только приобщив их к лагерным делам. Она связалась с местным завучем, и та пообещала, что сельские ребята тоже примут участие в костре, выступят с номерами, в которых найдет отражение жизнь колхоза. Броня доложила об этом на ближайшем совете дружины, и Яков Антонович, который присутствовал на нем, буркнул:

— Правильно!

И все же Броня добилась своего — табун перестали гонять мимо лагеря. Только говорила она на этот счет не с Кузьмичом, а с завучем. Сельские ребята перестали лазить через ограду лагеря, а ходили через ворота, и не все, кому вздумается, а только те, которые принимали участие в репетициях.

Броню, конечно, не зря выбрали ответственной за костер. В ней не ошиблись. И она сумела доказать — не столько Якову Антоновичу, сколько себе, что было гораздо важнее, — что она умеет проводить в жизнь свою линию и что, слава богу, может подчинять себе массу людей. Подчинять и в то же время проявлять гибкость и не лезть на рожон, когда дело обречено на провал. Даже инцидент с «монументальной пропагандой» не повлиял на ход подготовки к костру. Она сумела извлечь урок и не осложнить отношений с Рустемом. Его надо принимать таким, какой он есть, и не очень много требовать от этого, в сущности, неплохого парня, учитывая его близость к ребятам — качество не столь уж плохое («Доброта, доступность, простота? Да. Но не только это. Дружить с ребятами? Да. Но еще и быть старшим в этой дружбе, руководить в ней. Не опускаться до их уровня, не заискивать перед ними. Продумать и проанализировать»).

ГЛАВНОЕ — ЭТО НЕ СЛАВА

В глубине души Броня была уверена, что нынешний костер затмит все бывшие, о которых вспоминали старшие ребята. Она, конечно, понимала, что едва ли костер будут связывать с ее именем, но ей было достаточно сознания своей роли в его организации. Броня не гналась за славой, тем более — какая могла быть слава? Важнее для нее — опыт, который может пригодиться, и внутреннее удовлетворение работой, осознание своих сил. Этой мысли был посвящен чуть ли не целый реферат в ее дневнике. Она распространяла эту мысль на жизнь в целом и писала, что главное в человеческой деятельности — не признания людей, не слава, которая очень эфемерна, а самосознание, именно то, что человек сам о себе думает, а не то, что о нем думают другие. Она обстоятельно, с выкладками, примерами из жизни друзей-студентов и из своей собственной, из случаев лагерной жизни, довольно тонко и убедительно доказала, что это не пренебрежение к людям, не теория сильной личности… Получилась очень толковая запись, из которой можно сделать неплохую статью для молодежного журнала. Она даже наметила себе написать такую статью, и не для того, чтобы предложить журналу, она не гналась за литературной известностью, хотя на всякий случай а придумала псевдоним — Свободин — а для того, чтобы узнать, сможет ли она написать статью на хорошем общепринятом уровне. Свободин, Бронислав Свободин, если хотите, — совсем неплохо звучит, а? Этакий элегантный молодой человек в замшевой куртке, по виду спортсмен, и кто бы мог подумать, что этот известный журналист Бронислав Свободин — она, Броня! Даже мама не узнает, кто скрывается под этим псевдонимом. Если честно признаться, Броня помышляла и о журналистской деятельности, но не смотрела на нее как на нечто самостоятельное, а лишь как на подспорье в ее главном деле — педагогическом. Зато о педагоге Хмелевской еще узнают! «Ах, это та самая, что посмела?» Что «посмела», кого «посмела», Броня еще сама не знала, но была твердо уверена, что «посмеет».

Ленинский костер был ее детищем. Она гордилась им еще до того, как он состоялся, настолько ясно и четко видела его она в воображении.

ЛЕВ, ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ И КОНСКИЙ ТАБУН

Небо наливалось густой синевой, за лесом разгорался закат, но на поляне в разных концах уже кипели состязания, которыми руководил Георгий Шмакин. Малыши с крылышками выпархивали из ракет, как ангелочки, старшие ребята подхватывали их, с гудением кружили над площадкой. Команды КВН разыгрывали разные варианты встреч с жителями внеземных цивилизаций. Рычали птеродактили и археоптериксы. Первобытные люди мычали нечленораздельные слова и дрались из-за костей. Папуасы, размалеванные, в набедренных повязках, увешанные бусами из камней и рябины, стреляли из луков и били в тимпаны. Рядом с ними, мигая красными и зелеными глазами, железными голосами хрипели киберы.