Сокровища ангуонов - Матюшин Михаил Ильич - Страница 3

Однажды, копаясь в чуланчике, я обнаружил каменную гробницу. Гробница была значительно меньше тех, которые стояли у нас в одном из зальчиков и во дворе. Без крышки, с разбитым торцом, она уходила под стену. Когда и зачем ее здесь положили, мне было неизвестно, скорее всего ее использовали вместо отдушины. Недолго думая, я принялся расчищать ее. Я очень обрадовался, когда обнаружил, что и другой конец гробницы оказался сколотым и выходил по ту сторону нашей ограды, недалеко от насыпи, в которой я разыскивал золотых керунских идолов. Густой бурьян, разросшийся вдоль ограды, надежно скрывал от любопытных глаз вход в гробницу-отдушину.

Выбравшись наружу, я немедленно представил себя узником, который много лет томился в яме-темнице и вот теперь нежданно-негаданно вырвался на свободу. Прокравшись мимо водокачки, где по-прежнему торчал часовой, я очутился совсем недалеко от места недавних раскопок. Было солнечно и тихо, галька насыпи приятно обжигала босые ноги, я шел и, забыв о своем недавнем заточении, напевал песенку без слов.

Не дойдя нескольких метров до пещеры, я в нерешительности остановился. На земле сидел мальчишка в полинявшей тельняшке и рядом с ним — девчонка в полосатой кофте. Я подошел поближе. Они даже не взглянули на меня и как ни в чем не бывало продолжали рыться в моей пещере. «Чего они там ищут? — подумал я. — Уж не идолов ли?» Я даже присел от огорчения: рыл, рыл, старался, старался, а теперь вот пришли эти двое на готовенькое!

Я стоял и смотрел, а они все копали и копали, будто меня и не было. Временами девочка показывала мальчишке сплющенные кусочки свинца, словно спрашивая, годится ли. Тот утвердительно кивал кудлатой головой и все глубже врывался в насыпь. У него были сильные исцарапанные руки, широкие плечи, и я скорее всего плюнул бы на золотых идолов и убрался подобру-поздорову, но с ним была эта, в полосатой кофте. Еще потом смеяться стала бы, что я струсил. Поэтому я подошел вплотную и заявил, что пещера моя. Никакого впечатления: девчонка лишь насмешливо сморщила нос, а мальчишка словно ничего не слышал.

— Проваливайте отсюда, пока целы, — внушительно посоветовал я и выпучил глаза, будто от страха, — у меня тут бомба закопана!

Мальчишка на время перестал рыться, зачем-то осмотрел свои ладони, потом добродушно спросил у своей напарницы:

— Может, ему по шее дать?

— Не надо, пусть, — неожиданно заулыбалась девчонка и добавила полувопросительно: — Ведь ты шутишь, Клим?

— Шучу, — смутился я. — А ты откуда знаешь, как меня зовут?

Девочка ничего не ответила и что-то быстро-быстро зашептала на ухо мальчишке. Я смог расслышать всего несколько слов: «мать», «барчук», «убили». «Про меня», — подумал я, но нисколько не обиделся, хотя девочка и обозвала меня барчуком. Пусть, девчонки ведь все такие, им бы только посплетничать. Как-то само собой получилось, что я тоже стал выкапывать пульки и складывать их в холщовые мешочки, которые ребята принесли с собой. Только подумал: «Зачем им столько пулек?»

Мальчишка копал сосредоточенно, лишь изредка миролюбиво посматривал на меня, потом сказал:

— Меня Коськой звать, а ее — Гланей. Мы с Матросской.

— А зачем вам столько свинца? — спросил я. Просто так спросил, чтобы разговор поддержать, а они почему-то промолчали. Тогда я рассказал им про золотых идолов. Коська сначала недоверчиво покачивал головой, а когда я сказал, что у меня даже план есть, и пообещал принести его, то он вдруг задумался.

— Достать хотя бы самого маленького идоленка, — сказал он, — да сдать бы его в банк, получить сколько хочешь денег, так их на всю Матросскую и на Рабочую слободку хватило бы: пять месяцев без получки живем… А еще бы лучше преподнести всех идолов в подарок молодой Республике.

Гланя сказала, что из идола, если он большой, можно навыливать очень много пуль. Коська сначала хотел обернуть все в шутку, но потом решил, что мне все ясно, хотя мне ничего не было ясно, и посоветовал про пульки молчать. Я сказал, что у меня маму убили и что я сам стрелял в японца, только из рогатки.

С тех пор мы подружились.

Все чаще я убегал из дому и шнырял вместе с Коськой там, где нам лучше бы и не показываться. Однажды в порту при нас вытащили утопленника. Взрослые потихоньку говорили, что это был совсем не утопленник, а убитый и потом сброшенный с пирса в воду. Кто кого убивал — понять не было никакой возможности. Спрашивать у отца я не решался, а Коська сам ничего толком не знал и лишь говорил, что это все контра бесится.

— Ничего, вот скоро наши придут, они им всем покажут, — обещал он, — всех вместе с буржуями недорезанными за море прогонят. А тебе, Клим, наверно, тоже с отцом в Америку убегать придется.

Конечно, он пошутил, этот Коська, но мне-то от этого было нисколько не легче. С каждым днем все неохотнее возвращался я в свою каменную гробницу, все меньше привлекали меня древние истории, на которые в последнее время отец был особенно щедрым. Он чувствовал, что я постепенно отдалялся от него, но ничего не подозревал, не догадывался даже о том, что у меня появился другой дом, на Матросской, где разговаривали со мной как со взрослым. Он, наверное, побелел бы от страха, если бы узнал, что в тот вечер, когда был взорван склад с боеприпасами интервентов, я был совсем рядом с этим складом.

А случилось все так.

Однажды мы с Коськой сидели за сараем и привязывали грузила к удочкам. Сидели молча, потому что поспорили и рассердились друг на друга, а Глани с нами не было — она помогала матери готовить обед. При Глане мы никогда не ссорились. Она была какая-то ласковая, и даже Коська при ней делался добрее и не называл меня барчуком. Волосы у нее были белые-белые и пушистые. А глаза были такие невероятно синие-синие, что до них хотелось дотронуться пальцами.

Вот мы сидели и молчали. Вдруг слышим, дверца скрипнула — в сарай кто-то вошел, потом еще скрипнула, потом еще. Коська прижал палец к губам: дескать, молчи. Слышим разговор:

— Ну, где твои боеприпасы? Давай — мне некогда. — Потом еще: — Да, неважнецкое дело получается…

Мы прильнули к щели и увидели грузчика торгового порта Семена. Он был в припудренной куртке, — должно быть, только что пришел из порта, где грузил муку. Он держал двумя пальцами один из наших мешочков с пульками и насмешливо поглядывал на Коськиного брата Илью. Тот хмурился:

— Чего смеешься? Скажи спасибо, хоть ребятишки помогают.

— Ну-ка, ну-ка, чем они помогают? — сказал третий, в кожаной кепке блином. Он был с усами и значительно старше Семена и Ильи. Взял мешочек, подбросил на руке: — А ведь неплохо, совсем неплохо!

— Чего там неплохо — ребячество, — отмахнулся Семен. — Вот если бы сейчас денег, золота бы, например…

— Золотые пули лить? — съязвил Илья.

— Зачем, — серьезно сказал усатый, — оружие можно купить хотя бы у тех же американцев. Они за золото родную мать продадут. А пульки что ж, пульки пусть собирают ребята. Со временем все пригодится.

— Слыхал? — толкнул меня локтем Коська, когда взрослые ушли из сарая. — А ты говоришь, зачем столько свинца. Революцию делать, вот зачем. Знаешь, кто этот усатый? Крюков из мастерских.

И тут меня осенило:

— Слушай, Коська, нам обязательно надо найти этих идолов!

— Искали ведь, нету их в насыпи…

— В одной искали, а в других? У старых казарм надо.

— Ого! У старых! Там часовой стоит, стрельнет еще, — округлил глаза Коська. (Это он нарочно, чтобы меня испытать.) — А не испугаешься?

— Вот еще!

— Тогда пошли, нечего время терять, — заявил Коська и начал сматывать удочки. Всегда он так: то ничего, будто отговаривает, а как загорится — вынь да положь!

Уже начало темнеть, когда мы, обогнув Лысую сопку, вышли к берегу и залегли в густом орешнике. Справа от нас сквозь кустарник виднелась глянцевая бухта. Она казалась застывшей, подернутой тонким ледком, и рыбацкая шхуна, разбитая во время шторма, недвижно чернела у самого берега. Слева, возле казарм, прохаживался американский часовой. О том, чтобы подобраться поближе, нечего было и думать, и мы, полежав еще немного, уже хотели убираться восвояси, как у самого моего уха оглушительно треснул сучок. Я чуть не вскрикнул от неожиданности: мне показалось, что к нам подкрался часовой. Но это был не часовой, а Семен.