Мы идем на Кваркуш - Фомин Леонид Аристархович - Страница 9

За добавкой опять первым Филоненко-Сачковский. Ест много, больше взрослого, а когда съест и добавку, мечтательно говорит, поглаживая живот:

— Эх, кабы еще колбасы жареной с картошкой...

Абросимовичу не до еды. Мы едва докричались его уже после того, как к телятам ушла смена. Ест, а сам и душой, и глазами у стада. Похудел, на себя не похож. От бессонницы подпухли веки, щеки густо обросли щетиной. От ветра, от солнца, от репудина огрубело и почернело лицо. Впрочем, все мы выглядели не лучше. У нас с Борисом так обветрели лица, что с них клочьями сходила кожа. От каждой новой порции репудина нос и щеки нестерпимо драло.

Патокин советует.

— А вы не умывайтесь. Медведь всю жизнь не моется, да живет....

Серафим Амвросиевич окончательно прокричал на телят свой и без того простуженный голос. Для того, чтобы крикнуть — а не кричать он не может — он толкает в бок кого-нибудь из ребят и тот, заведомо зная, что от него требуется, оголтело орет, не зная куда и на кого.

Давно потонуло за горами солнце, в отблесках неугасной северной зари дремал Золотой Камень. Двигаясь по реке, мы обогнули хребет Кузмашшер. Теперь уже ничто не скрывало от глаз горделиво вознесшиеся к небу овальные вершины Золотого Камня. Дальше за ним угадывались очертания каких-то еще более высоких гор, но они были так далеки, что и думать о них сегодня не хотелось. Завтра нам предстояло перевалить за один переход двугорбый Кайбыш-Чурок. Но это завтра.

Здесь, на Усть-Осиновке, первый раз почувствовалась высота. С наступлением ночи стало холодно. Пришлось надевать на себя все, что было у нас из одежды. «Не забудьте варежки» — невольно вспомнили мы наказ Абросимовича. Умолкли, разлетелись по лесным чащобам птицы, перестали гудеть насекомые. Лишь редко по алой стыни неба протянет вальдшнеп, да тяжело плеснет у берега рыба. Хоть и поздно, а вокруг светло, и в светлом небе непривычно мигают звезды. Над головой лучисто светит Юпитер, низко на западе слабой лампадкой теплится Венера.

Когда мы с Борисом залезли в палатку и остались одни, он сказал:

— Я ничего не говорил о возвращении. Понял? Я дойду до Кваркуша.

Всю эту ночь в палатке пахло стародубами, и мы спали без сновидений.

Через Кайбыш-Чурок

— Ну, милые, вставайте, вставайте, — слышался за палаткой хриплый голос Борковского. Я откинул полог и выбрался на студеную, охваченную инеем траву.

В полнеба полыхала краплаковая заря. Розовый свет струился сквозь ветки берез, падал на реку и вместе с туманом плыл вдоль гористого берега. Нарядные, будто одетые в пышные бальные платья, замерли убеленные инеем молодые вербы. Удивительно гармоничное сочетание розовых, белых, палевых тонов как бы дополняла ликующая голубизна далей, готовая вот-вот озариться первыми лучами солнца. В этот ранний час все спало: и горы, и тайга, и даже птицы, поэтому голос Абросимовича, как бы он тих и ласков ни был, казался лишним.

Абросимович выгонял из осека телят. Перед большой дорогой надо было их накормить. Холодные ночи — избавление животным от гнуса. Разморенные отдыхом, выходили они вяло, потягивались, выгибали спины, жалобно мычали.

Спал ли Борковский в эту ночь? Похоже, что нет. Там и тут по краям поляны дымили угасающие костры — страховка от медведей. Они идут следом.

Вчера, когда не было нас, за стадом в открытую плелся молодой, видать, еще очень глупый медведь-пестун с белым пятном на груди. Он не обращал внимания ни на крики ребят, ни на палки, летевшие в его сторону. У Патокина было ружье, но Серафим Амвросиевич стрелять запрещал: без того взвинченные присутствием зверя телята от выстрела могли разбежаться.

— Ну, ну, хорошие, — ласково хрипел Серафим, выпроваживая телят в тесные ворота. В эту минуту хотелось сказать ему: «Милый, беспокойный человек! Ведь ты забыл, потерял самого себя с этой добровольной заботой. Ложись под теплое одеяло, поспи хотя до восхода солнца».

Последнее я повторил вслух.

— Спать будем дома, — отрезал Борковский. — Сейчас телят сохранить надо.

Я хотел согреться чаем, но оставшийся с вечера в ведре чай застыл. Пришлось разогреваться заготовкой дров...

Тем временем проснулись ребята, вылез из палатки Александр Афанасьевич. Протер кулаками глаза, походил вокруг давно потухшего костра, зачем-то переставил с места на место пустые ведра и в раздумье остановился возле мешков с продовольствием. Я знал, что тревожит шеф-повара. Сухари, крупа, сахар убывают катастрофически быстро. Не считая чая, горячую пищу готовим раз в сутки, но и этого достаточно, чтобы после каждого большого привала Саша откладывал в сторону опорожненный мешок.

Разбуженный голосами, вылез из палатки Борис. Мы захватили мыло, направились к реке.

— Вы, кажется, обещали кормить нас рыбой? — с добродушной издевкой бросил нам вслед Патокин. Он сдвинул на глаз шапку, подумал: — А правда, это ведь входит в нашу программу. Вот вам ведро, и, пока греется чай, чтобы оно полное было рыбы...

Желающих рыбачить вызвалось столько, что некому стало пасти телят. Не клянчил леску один Сашка Смирнов. Еще где-то перед Колчимом он напросился поднести зачехленные спиннинговые удилища, взял... и потерял. Но катушки от них сохранились, и мы с Борисом принялись мастерить удилища. А спустя полчаса на широком разводье устья Осиновки «познакомились» с язьвинскими хариусами.

Получилось это так. Борис, давно отвыкший от порядочной рыбы, забросил на струю приточной воды «надежную» силоновую леску с «букетом» дождевых червей на крючке. Не успела наживка затонуть, как последовал рывок... и в руках растерянного рыболова осталось лишь тальниковое удилище... Конечно же, вся причина неудачи таилась в этом самодельном удилище! Много мы с Сашкой выслушали упреков — это я дал ему поднести удилища — пока, наконец, Борису не удалось выволочь на прибрежный галечник килограммового хариуса.

Но пора было отправляться, и рыбалку пришлось прекратить. Покидали мы Усть-Осиновку с твердым намерением на следующей стоянке накормить отряд рыбой.

Через Осиновку переправились благополучно. Это мелкая, бурная речка, похожая на те, что проходили раньше. Сразу за ней просека круто устремилась в гору. Начался подъем на Кайбыш-Чурок.

Утреннее солнце огненными стрелами пронизывало тайгу, яркой позолотой высветило верхушки елей. Размякли и отпотели застывшие с ночи травы, над парной землей качался голубой туман. Звонко, мелодично перекликались зорянки, пели зяблики, нежными бубенцами рассыпали мандолинные трели овсянки. Здесь мы услышали звуки несложной, но очень выразительной песенки какой-то незнакомой птички. Они напоминали не то далекие гудки, не то приглушенные удары колокола, как если бы стукнуть по нему несколько раз, а потом вдруг обхватить руками. Тревожные, как сигнал, гудочки с перерывами доносились из сумрачной глубины леса, настораживая его обитателей.

Мы круто взбирались в гору, уже находились на порядочной высоте, но дорога была сырая. Нет, никакой дороги не было, был только сырой заболоченный выруб. Если бы подсчитать, сколько ключей бьет в этих местах на каждом квадратном километре, то оказалось бы, пожалуй, не меньше тысячи. Маленькие и большие родники фонтанировали из-под камней, из-под корневищ деревьев, сочились из травы. Стоило теленку свернуть с выруба, как он тут же увязал по брюхо. Иногда на пути неожиданно развергался бездонный колодец. На его поверхности плавало бурое илистое месиво, предательски скрывая воду.

Родники породили множество ручьев. Они проложили в грунте глубокие промоины и даже овраги. Заросшие кустарником, заваленные подмытыми деревьями, овраги доставляли немало хлопот при переправе. Телята толпились, прыгали друг на друга, напарывались на сучья, не могли подняться по глинистым оползням.

Нелегко идти по такой дороге, да еще на подъем. Чтобы не останавливаться часто, намечаем дистанции. Идем до избранной высоты, а когда доходим до нее, перебрасываем взор на другую. И так много раз, пока не отказывают ноги.