Мы идем на Кваркуш - Фомин Леонид Аристархович - Страница 3

Ночное шествие

В ванинских поскотинах мы отобрали сто двадцать телят-годовиков. Всякие тут были телята: упитанные, с крутыми сытыми боками; худые, с рахитично расставленными тонкими ножками. Но отобрали — не значит, что взяли.

Телят загнали в сарай, а потом в узкие двери выгоняли обратно по одному. Каждого осматривали отдельно. Все нужно было учесть, все подметить заранее. Хромой или отощавший теленок не осилит трудного перехода по тайге. Осматривать, а заодно и еще раз пересчитывать, помогали все. Иногда Борковский взмахивал рукой, и тогда Патокин перекрывал выход засовом. Начинался подробный осмотр и прощупывание подозрительного теленка.

— Дойдет! — деловито бросал не по-детски серьезный, похожий на маленького мужичка Гена Ваньков.

— Законно дойдет! — подтверждал Юрка Бондаренко, не особенно задумываясь над сказанным. Александр Афанасьевич не имел твердого слова, смотрел больше на Серафима, и, если тот согласно кивал головой, теленок проходил.

И из этих, уже отобранных, Борковский еще выбраковывал слабых. Не помогли ни плачевные просьбы доярок, ни требования зоотехника. В стаде осталось сто четырнадцать. И — точка.

— За этих отвечаю, за каждого! — твердо сказал Борковский, расписался в журнале приемки и пошел прочь.

Пока занимались отбором, совсем свечерело. В этих краях наступило время белых ночей, однако откуда-то надвигалась тьма. Я осмотрелся и увидел ползущую с востока тяжелую сизую тучу. В безветрии туча быстро растекалась по горизонту, сгущая земные тени, обволакивая дали мраком.

— А что, Абросимович, быть грозе? — не то спросил, не то для себя отметил Александр Афанасьевич, вымеривая глазами тучу. Патокин для удобства, как, впрочем, и все в Верх-Язьве, называл Серафима Амвросиевича просто Абросимович.

Борковский даже не взглянул на тучу.

Первый отрезок пути — восемнадцать километров — нужно пройти сегодня, какая бы ни была погода. Тут дело не только в желании. Уходя из Верх-Язьвы, мы надолго расставались с полями и лугами. Теперь не часто будут попадаться открытые места, где можно покормить телят. Каждое такое кормовое место известно скотоводам и имеет свое название. На них мы будем делать привалы. Абросимович планировал ночью прийти на Деняшер.

Переход от Верх-Язьвы до Ванино был как бы «пристрелочным». Выяснилось, что грузы во вьюках распределены неравномерно. Одни мешки оказались слишком тяжелыми, другие — легкими. А у нас были разные по силе кони, разные по весу и по габаритам вьюки.

Время не ждало, и Абросимович сказал:

— Ты, — он указал на меня. — И вас пятеро, — указал на самых маленьких. — Останетесь перекладывать вьюки. Остальные погонят стадо. Встретимся на вырубе... Считая вопрос решенным, Борковский тут же отдал указания Патокину, Борису, продиктовал ребятам-гонщикам обязанности и громко, протяжно крикнул:

— Хо-о-одом!

Не только укладывать вьюки, но и просто ездить верхом мне почти не приходилось. Но беспокоился я зря. Борковский знал, что делал. Здесь от меня требовалось только поднимать да ворочать.

На лужайке, подле избушки доярок, ребята мигом развалили весь наш походный скарб. Ведра, котелки, кружки, мешки с сухарями, с крупой, рюкзаки с сахаром, груды консервных банок, одежда — все это беспорядочно лежало на траве. Ребята не суетились, попусту не толкались, и работа спорилась. В каждом движении их чувствовались сноровка и знание дела.

Я тоже набивал всякой всячиной мешки, вытряхивал, перекладывал, снова набивал. Вспотел, но ребята не давали передышки.

— В ведро положите другое ведро, а в то ведро — котелок сверху, в котелок кладите кружки, в кружки — ложки... — подсказывал Валерка Мурзин. Валерка подвижный и быстроглазый, пухлые его щеки пышут здоровьем. На нем дырявые резиновые сапоги, залатанные на коленках штанишки и тесная, с прикрученными на проволку пуговицами фуфайка. Валерка большой оптимист, он «чхал» на дырявые сапоги и на тесную фуфайку тоже. Свои многочисленные восторги сопровождает неизменным восклицанием:

— Ух, гад, чинно!

— Этот вьюк на Машку, тот вон — на Сивку... На Сивку, на Сивку... — тараторил Миша Паутов и дергал за рукав то меня, то Валерку.

Сбросив шапки, посапывая от натуги, пытаются перехватить жесткой прорезиненной лямкой неподатливый вьюк Витька Шатров и Юрка Бондаренко. Они всегда вместе, только, наверное, следует первым называть Юрку, а уж потом Витьку. Рыжеголовый Юрка покруче нравом и заметно влияет на Витьку.

— Дай-ко я поднажму, — искусственным баском говорит Юрка, плюет на ладошки, упирается ногой в мешок и тянет лямку, отчего лицо и шея его начинают краснеть.

Здесь же присутствует в качестве наблюдателя Сашка-Дед. Непонятно, почему Абросимович оставил его с малышами. Ему тоже предназначена лошадь, и он терпеливо ждет, когда мы забросим на нее вьюки.

Давно скрылись из виду телята и гонщики, не слышно стало мычания, потонули, затерялись в глухой пойменной низине громогласные окрики Абросимовича! Но вот готовы и мы. Компактные вьюки лежат на седлах плотно, убористо. Вьюки стали меньше, хотя в них вошла еще и верхняя одежда. С особой бережливостью ребята упаковали ящик с красками. Обернули его фуфайкой и положили в мешок с сухарями. Раньше он никуда не входил, а сейчас и места немного занял, и углы не выпячиваются. На лошадей вьюки грузили общими силами с высокого крыльца избушки.

Я не решился ехать на Петьке и привязал его арканом за седло спокойной Юркиной коняшки Маши. Не слишком обремененный грузом, Петька для порядка покуражился, потанцевал и с богом двинул. Свежие, незаезженные кони взяли резво, поспешая за сильной гнедой кобылой Сивкой. Уже за сараем Юрка, стесненный вьюками, неловко обернулся в седле и крикнул:

— Идите по следу. На вырубе подождем!

По дороге меня накрыл дождь. Небо сплошь затянуло, стало темно. Вдруг ослепительно белая ветвистая молния расколола тучи, и, сотрясая землю, раскатисто загрохотал гром. Словно в открывшиеся трещины, с неба хлынул поток воды. Крупный холодный дождь бил в спину ощутимой тяжестью. У меня не было с собой ни плаща, ни накидки. Хорошо хоть в кармане нашелся целлофановый мешочек. Завернул в него документы и курево.

Пожалуй, не меньше часа брел я под проливным дождем, боясь потерять конный след, пока, наконец, не подошел к лесу и не спустился по вырубу в глубокую и узкую долину первой на нашем пути горной речки Северного Пулта. Здесь поджидали ребята, уже успевшие развьючить лошадей. Стадо еще не подошло.

Дождь в лесу — это двойной дождь. С намокших ветвей, с трав от малейшего прикосновения осыпаются брызги. Поэтому мы и не спасались от дождя: облитому из кадки не страшны капли. Беспокоило другое — намокали продукты. Мы еще могли спрятать сахар, растолкав рюкзаки с ним по ведрам, а вот хлеб и сухари не спасали ни двойные мешки, ни клеенки. Мешки с хлебом, как губка, впитывали влагу и набухали.

В первый же вечер пропали закупленные нами пряники.

Мешок сделался мягким, сладкое ванильное тесто обильно проступало сквозь редкую холстину. Еще недавно этот мешок притягивал взгляды ребят. Сейчас на него никто не смотрел.

Ровно, утомительно шумел под дождем лес. Мы расположились под елками, напряженно вслушиваясь в этот однообразный, монотонный шум: не идет ли стадо? И вот донесся отдаленный треск валежника, топот и мычание. Стадо двигалось в сторону Пулта заросшей долиной ручья.

С головными телятами вышли на поляну Александр Афанасьевич и Борис. Оба они, хотя и были в плащах, выглядели не суше нас. У Бориса из-за голенищ сапог выплескивалась вода. На Патокине все хрустело, шуршало, грубый брезентовый плащ топорщился коробом. Он подошел к мешкам, укрытым войлочными потниками и клеенками, выжал шапку и вздохнул:

— Если дождь не перестанет, запоем Лазаря...

Патокин переживал вдвойне: еще в Верх-Язьве его избрали завхозом и шеф-поваром. Поручая Саше эту заботу, Абросимович освободил его от всех прочих дел во время стоянок.