Давай поженимся - Апдайк Джон - Страница 62

– Бедная моя голубка.

– Послушай. Если мы будем жить вместе, чтобы таких штук больше не было. Кончено с бедной голубкой.

– Согласен. Что еще? Он искал меня?

– Он говорит, что не желает тебя видеть, что ему противен самый твой вид, но он хочет сказать тебе кое-что по телефону.

– А он очень зол?

– Вовсе нет. Он очень философично настроен. Он сказал, что так и знал, что ты пойдешь на попятный, но думал, ты переспишь с ней еще несколько раз.

– Он просто не в состоянии понять, до какой степени я идеалист!

– Он излагал философию связи. Сказал, что женщина должна думать о том, чтобы не забеременеть, а мужчина – о том, чтобы прекратить связь, когда это начинает слишком затягивать женщину; надо сказать, мне было несколько странно слышать это от него.

– Почему странно? Это вполне в его стиле.

– Не знаю, забудь о том, что я сказала. Когда я заметила, что это лето было для тебя сущим адом, он сказал: “Не будь дурочкой. Он такой себе устроил праздник!”

– А потом он увез ее домой.

– Через некоторое время. Он еще выпил. Она была в ярости от того, что он вообще со мной разговаривал. Она даже отпустила несколько шуточек насчет того, что я, мол, хочу заграбастать всех мужчин. Честное слово, она сумасшедшая.

– Что ж, может быть, только сумасшедшие женщины и умеют как следует любить.

– Без этого замечания тоже можно было бы обойтись. Я ее даже пожалела. Возможно, я все еще люблю тебя, Джерри, сама не знаю, но уважения к тебе я сей час особого не испытываю.

– А ты бы больше меня уважал, если бы я довел дело до конца и бросил тебя и детей?

– В известном смысле – да. Ведь волновало-то тебя не то, что станет с детьми.

– Нет, именно это.

– Тебя волновало, что станет с твоей бессмертной душой, или еще какая-то чушь в этом роде.

– Я вовсе не говорю, что она – бессмертная, я говорю, что она должна быть бессмертной.

– Так или иначе, в одном я уверена.

– В чем же?

– С ней у тебя все кончено. Она несла такое, что даже Ричард стал тебя защищать.

Руфь внимательно следила, как он это воспримет. Он сказал:

– Отлично.

Джерри уложил детей спать. Укладывая Джоффри, он всегда читал одну и ту же молитву, которую мальчик бормотал следом за ним: “Боже милостивый, благодарю тебя за прошедший день: за еду, которую мы ели, за одежду, которую носили, за удовольствия, которые получали. Благослови маму, папу, Джоанну и Чарли…”

– И Джоффри, – неизменно вставлял мальчик, глядя на себя со стороны, как на члена семьи.

– “…и Джоффри, и дедушку с бабушкой, и наших учителей, и всех наших друзей. Аминь”.

– Аминь.

Чарли, самый живой из детей, спал крепко и так быстро засыпал, что Джерри едва успевал взъерошить ему волосы и поцеловать в ухо. Ни о каких молитвах не могло быть и речи. Когда же прекратился этот ритуал? Возможно, мальчик потому так быстро и засыпал, чтоб не молиться. Что ж, пускай, считал Джерри. Ему нравилось, что у мальчика есть гордость – ведь он самый пытливый из троих и потому должен быть самым храбрым.

– Спокойной ночи, – сказал Джерри темной комнате и вышел, не получив ответа.

Джоанна, уже не показывавшаяся отцу раздетой, устроилась в постели с “Пингвинами мистера Поппера”.

– Папа? – окликнула она его, когда он приостановился на пороге ее комнаты.

– Да, Джоджо?

– Мистер и миссис Матиас разводятся?

– Откуда ты знаешь это слово – “разводятся”?

– Миссис О. сказала. Ее дочка развелась с одним военным, потому что он слишком много играл в карты.

– А с чего ты взяла, что Матиасы хотят разводиться?

– Она была здесь и ужас как злилась.

– Не думаю, чтобы она злилась на мистера Матиаса.

– А на кого же тогда? На эту ее плаксу?

– Нет. Скорей – на себя. А тебе нравится миссис Матиас?

– Вроде – да.

– Почему только – вроде? Джоанна подумала.

– Она никогда ни на кого не обращает внимания. Джерри рассмеялся, быть может; слишком тепло, ибо Джоанна спросила:

– Она – твоя подружка?

– Что за глупый вопрос. У взрослых не бывает подружек. У взрослых бывают мужья и жены и маленькие дети.

– А у мамы есть дружок.

– Кто же это?

– Мистер Матиас.

Джерри расхохотался от абсурдности такого утверждения.

– Они просто любят иногда поболтать, – сказал он девочке, – но она считает его кретином. Девочка почтительно посмотрела на него.

– О'кей.

– А тебе спать не хочется?

– Вроде бы – да. В этой книжке слишком много слов, которых я не знаю. То есть, я хочу сказать, в общем-то я их знаю, только смысл не могу понять.

– Таких книг много. Так что не утомляй глаза. Доктор Олбени говорит, вообще не надо читать в постели.

– Он кретин.

– Глаза – это очень важно для человека. Спи крепко, детка. Дай я тебя поцелую. – И, обняв дочь, он почувствовал, что голова у нее стала почти как у взрослой, а очертания щеки и голого плеча, когда она легла боком на подушку, – женские. Она выросла с тех пор, как он последний раз по-настоящему видел ее.

Комнаты первого этажа, пустые без детей, прошитые светом фар проходящих машин и тишиной, казались огромными. Руфь поставила на кухонный стол два прибора. Он нерешительно вошел в кухню: когда он был ребенком и мама болела, он так же нерешительно входил к ней в комнату, боясь, как бы она, словно героиня волшебной сказки, не превратилась за это время в медведицу, или в ведьму, или в мертвеца. Руфь протянула ему рюмочку вермута. Вид у нее был выжидающий, а он прохаживался по кухне, потягивая вермут, ел телячью отбивную с салатом, которую она ему подала, и всячески старался заполнить тишину – арену своего поражения, пытаясь объясниться. Он говорил:

– Я не понимаю, что произошло. Став женой, или как там это ни назови, она перестала быть мечтой, и впервые я увидел ее.

Он говорил:

– Я не хотел, чтобы она предоставляла выбор мне. Салли не должна была без конца предоставлять мне выбор: ведь я поехал к ней в то утро, уверенный, что все должно быть именно так, а потом поговорил с ней и обнаружил, что это вовсе не обязательно. Все пути были еще до ужаса открыты. Она не так уж сильно хотела, чтобы я был с ней, – хотела не в такой мере, как ты.

Или:

– В общем-то, все дело в Ричарде. Я сидел там тогда вечером и, глядя на него, сказал себе: “А ведь он не так уж плох”. У меня сложилось совсем неверное представление о нем по ее описаниям и жалобам: он человечный; он старался. Я сказал себе: “Господи Боже мой, если он не смог сделать ее счастливой, то и я не смогу”.

Или:

– Она такая самонадеянная.

В его попытки объясниться – неуклюжие и надуманные, нелепые и неопределенные – вторгался голос Руфи, мягкий, но с какими-то жесткими нотками, и в этих ее поисках истины было что-то до такой степени унитарианское, убежденное, даже разрушительное.

– Не понравилось мне то, как они оба навалились на тебя.

И:

– Если она так уж тебя любит, почему же ее не устраивает просто связь с тобой? И:

– Они оба такие самонадеянные.

И периоды сдвоенного молчания, не казавшиеся тягостными от того, что оба они рывками – то продвигаясь вперед, то останавливаясь – одновременно начали рассматривать оказавшийся перед ними предмет, набор предметов, тайну из света, и цвета, и тени. В этой готовности жить на параллелях таилась их слабость и их сила.

Когда они сели пить кофе, а за окном такая же темная, как кофе, чернела ночь, зазвонил телефон. Джерри застыл в испуге, вынуждая Руфь подойти к аппарату; она сняла трубку в гостиной, послушала и сказала:

– Он здесь. – И негромко позвала, повернувшись к кухне:

– Джерри, это Ричард.

Он тяжело поднялся из-за стола и прошел сквозь полосы тени к телефону. Руфь слушала, кружа по комнате, включая лампы.

– Да, Ричард. – Иронично, устало, примирительно. Голос у Ричарда словно ссохся, гулкость ушла.

– Джерри, мы разговаривали – сегодня не слишком долго, и я, возможно, чего-то не понял. Правильно ли я тебя понял, что, если я разведусь с Салли, ты не будешь с ней? Повторяю: не будешь?