Раскинулось море широко - Белоусов Валерий Иванович "Холера -Хам" - Страница 84

В воздухе пахнет грозой…

За далёкою Нарвской заста-авой

Парень живёт молодой…»

Патруль «Черной Гвардии» Путиловского завода – двенадцать человек, одетые в домашние кацавейки, шубейки и пальтишки на ватине (а у кого пальто так прямо на рыбьем меху, семисезонное), во главе с бывЫм унтером Павловского полка (тот один в своей старой гвардейской шинели) вышагивают посреди мостовой… с оружием у них тоже, не очень: пара охотничьих сестрорецких двустволок, одна берданка, кои во времена оны за два рубля штука Военным ведомством распродавались, да никто их не покупал – вот знать бы, где упасть – соломку бы постелил… крепки русские люди задним умом… у остальных – кованные в кузнечном цехУ бебуты да пики…

Навстречу – барышня, по виду – курсистка…

- «Сударыня, можно Вас спросить, далеко ли путь держите?»

«Отстань, Прохор… чего ты цепляешься! Видишь, и так, бедная, напугана до соплей, фонари же не горят… иди, иди себе, дочка!»

«Нет, дядя Федя, я спросить хочу – а чего она в таком месте в такое позднее время делает?»

«Прошка, ну что ты как репей… может, заболел кто… в аптеку торопиться…»

«Никакой аптеки в той стороне нет… там вообще ничего нет, окромя капсюльного цеха…»

«Слушай, я не пойму, чего тебе надо… чего ты фулюганишь, словно эс-дек какой, прости Господи… к прохожим цепляешься… смотри, другой раз тебя с собою не возьмём – не слушай его, милая, проходи себе с Богом, доброго тебе пути…»

И пошли бы они мимо, каждый своей дорогой, ежели бы у барышни сегодня не было обычного, ежемесячного недомогания… а так – взмахнула она узелком, который несла в вытянутой руке наподобие Пасхального кулича, и с искажённым ненавистью лицом крикнув:«Долой самодеГжавие!» – швырнула его прямо под ноги проклятым погромщикам-антисемитам…

… Когда развеялся дым, на заснеженной мостовой остались лежать двое – дядя Федя с оторванными ногами и барышня-бомбистка, которой осколок булыжника из мостовой угодил прямо в висок…

Прохор, утерев кровь с рябого лица, произнёс не как предположение – а как непреложную истину:«Пора. Пора бить жидов. И ещё… Интеллихентов!»

… В деревне Гадюкино, Покровской волости, Саратовской губернии, что привольно раскинуло свои кривые улицы в заволжской степи, земский фельдшерско-акушерский пункт вызывал при первом взгляде чувство жалости… при втором взгляде, впрочем, тоже…

Избёнка была жалкая, печка дымила… и казалось, что храм богини Гигеи сейчас вот прямо и завалится на бок… впрочем, с указанного бока стену подпирали две слеги!

Заведующий пункта, врач Абрам Григорьевич Кассиль, двадцати трёх лет, посмотрел в подслеповатое, занесённое снегом окошко и сказал своей помощнице, акушерке Анне Иосифовне Перельман, девятнадцати лет:«Ну вот и дождались! Никак, громить нас идут… собирайся, мин херц, и быстро-быстро, огородами – к становому!»

«А ты, Абраша?!»

«Я не могу. Я земский врач. И не могу, согласно присяге – покидать своего поста… Ни при каких обстоятельствах.»

«Ну так и я с тобой. Убьют так убьют»

«Мин херц, ты настолько дура? Ты ведь барышня… не только убьют, но и…»

«Азохан вей! Наконец-то кто-то здесь заметил, что я всё – таки барышня! А то всё коллега да коллега… Не беспокойся. Ежели кто-то на мои мослы польстится – я успею олеума выпить… а одного тебя, дурака, не оставлю»

«Эх, ну навязалась ты на мою шею… чёрт с тобой. Пропадай.»

… В сенях, потолкавшись, прокашлявшись, отряхнув снег с валенок, гадюкинский староста Дрон сын Прокофьев нерешительно постучал в обитую пёстрыми тряпками входную дверь…

- «Да, входите…»

«Эта, Ваша Милость, господин дохтур… то ись, мы до Вашей Милости…»

«Чем могу помочь…»

«Да как бы это сказать… как Вы есть жид, не в обиду Вам будет сказано, а жиды, слышно, как телеграфист с Покровской давеча говорил – гм-гм… Царя-батюшку убить хотели… так это мы, то исть…»

«Громить меня, пришли, что ли?»

«Вот оно и самое, то исть я -то сам-то и ничего, но вот сход порешил… известно, мир – сущий злодей и есть…»

«Да за что же вы меня-то? Или я плохой врач?»

«Да Хоспость с Вами, хосподин дохтур… лечите Вы баско, охулки на руку не берёте… да только вот в Покровском жидов, извините, уже пожгли, в Нижне – Говнищино пожгли, в Верхне-Говнищино тожеть пожгли… нам обидно будет! Что же мы – хужей говнищинских?»

«Ну так и жгли бы Янкеля…»

«Да што Вы, дохтур! Как можно Янкеля жечь? Он же кабатчик! Не-ет, без кабака нам никак нельзя…»

«А без акушерский помощи, значит, можно?»

«Да баба, она ведь как кошка… сама родит! И в бане опростается, ничего…»

«А коли чума, или иная зараза прикинется? А если кто руку-ногу сломает?»

«Эх, дохтур, и не говоритя… бяда! Но жечь-то Вас надо, али как? Чем мы хуже говнищенских?»

«А земство-то причём? Изба-то не моя, она на ваши медные копейки строилась!»

«Ну вот барин, ты прямо как скажешь, так всю душу перевернёшь… жалко! А что поделаешь? Нет, жечь мы вас будем всенепременно…»

«Да что же, вы меня с акушеркой прямо на мороз выкинете… или, может, убить нас хотите?»

«Хосподь с Вами! Что же мы, душегубы? Нет, мы Вам поможем вещи собрать, да и перевезём в бобылью… там, где девки на вечёрки ежедён собираются! Ничего, шалавы, обойдутся! Меньше блядства будет… а избу Вашу пожжём! Вот так вот!»

Час спустя Анна Иосифовна, рассовав узлы по углам новенькой, пахнущей смолой избы, грея руки у отличной, свежебелёной печки, задумчиво говорила про себя:«Ну, Абраша, ты, конечно, как хочешь… но я до тебя нынче же доберусь! Решено, выхожу за тебя замуж, хоть ты сам об этом и не знаешь пока… А то что же это такое – чужих детей принимаю, а своих у меня до сю пору нет как нет? Нет! В этих-то хоромах – детишек заводить можно! Первенца Лёвушкой назовём… Нет, нет, своего я уж сегодня точно не упущу…»

… У околицы ясным пламенем занималась кривобокая жидовская хибара… а жертва погрома, Абрам Григорьевич, тиранил старосту на предмет выделения для фельдшерского пункта розвальней и пары лошадей… староста насчёт розвальней вовсе не возражал, но по вопросу о закреплении пары лошадей категорически сопротивлялся, говоря, что и поп, и даже землемер на одной обывательской лошади ездят…«Вот и зовите тогда на операцию не меня, а землемера!» – горячился земский доктор, а староста с сомнением чесал затылок…

…«Как?! Как это могло случиться?!Боже мой, Боже мой… какое горе… да нет ли здесь ошибки?! Ведь это же нонсенс – крейсер сражается с поездом?»

Лорд Ленсдаун, Министр иностранных дел Его Величества, являлся сторонником намного более осторожной, уравновешенной и дальновидной политики, чем та, которую стремился проводить Кабинет. Он, тем не менее, хорошо понимал, что необходимо учитывать как про – японский настрой английского общественного мнения, так и то, что в Японии политика невмешательства могла быть воспринята как «предательская».

Ленсдаун полагал, что русско-японский конфликт нанесет ущерб Великобритании во всех отношениях и прежде всего ударит по ее престижу. Глава Форин Оффис находил желательным достижение «согласия» с Россией в отношении дальневосточных дел, но не хотел и лишаться ценного союзника в лице Японии.

С другой стороны, «руски» – это было, со времён наполеоновских войн, удобное, и главное – дешёвое пушечное мясо, canon fodder, для сдерживания сердечного друга – Франции и возникшей с помощью бисмарковского «железа и крови» Германии… Отсюда и основная идея Ленсдауна: Британия должна выступить в качестве посредника между двумя державами, заставив их в какой-то степени умерить свои требования. Министр заявлял: «Я хотел бы, чтобы Правительство Его Величества лучше протянуло руку как посредник или, при всех обстоятельствах, как дружески настроенный советчик, чем ждать, когда можно будет выйти на сцену в роли освободителя народов от царской тирании».

Но то, что сотворили эти звери, эти грязные московитские варвары…«Неужели… нет никакой надежды?! О-о-о, негодяи… подлецы! Да как они в поезд-то попали? Ведь корабль – неустойчивая платформа для орудий, не так ли? А поезд -то движется!»