Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага. - Белоусов Валерий Иванович "Холера -Хам" - Страница 4

— Если у вас денег нет, так я вам займу — неожиданно сказал вдруг Лацис и достал из кармана нетолстую пачку синеньких «летчиков», скрепленную позолоченным зажимом (Государственные казначейские билеты СССР, номиналом в пять рублей, на которых изображен летчик на фоне самолета. Прим. переводчика).

Жена испугалась еще больше.

Да и я несколько опешил! Было от чего…

— Нет, что Вы, что Вы… — залепетала Анюта. — У нас все есть…

— Чего есть? — удивился Лацис. — У вас супруг на две ставки в двух школах корячится, да еще по ночам магазин «Культтовары» сторожит. А у вас, значит, с деньгами все в порядке?

— Аня, не бери у него ничего… Спасибо, гражданин, но мы как — нибудь уж перебьёмся…

— Гордые, значит? Ну-ну… — непонятно проговорил Лацис, но деньги не убрал, а положил на столик под висящим на стене общеквартирным телефоном.

Поцеловав наспех Анюту, я поспешил ретироваться…долгие проводы, лишние слезы. А без ништяков я как-нито обойдусь В конце — концов, из «общего» отмаксают…

Когда мы уже выходили из парадного, нас догнал запыхавшийся Санек и протянул Лацису пачку его денег:

— Дяденька! Вы свои карбованцы забыли! — и тут же сунул мне в руку авоську, в которой лежали какие-то газетные свертки и кульки.

— Это чего, малой?

— Это Вам, дядя Володя, дядя Сидор на тюрьму дачку подогнал, пока вы с дядей ментозавром (Происходит от слова «мент». Полицейские Австро-Венгрии носили ментики, от этого и пошло. Прим. Переводчика) в коридоре базар терли! Ну, удачи!

Да, это точно дом работников системы народного образования. Ни убавить, ни прибавить…

3

Над черными водами Невы, куда с шипением впивались струи то ли дождя, то ли мокрого снега, уже качалась непроглядная ночь, когда мы наконец подъехали на улицу Воинова, дом двадцать пять…

Однако, против ожидания, черная «эмка», вместо того, чтобы проехать к высоким, с колючей проволокой поверх, глухим воротам шлюза, остановилась возле высокого крыльца под козырьком витого узорчатого каслинского литья.

Лацис, сидевший рядом с водителем, решительно поднялся, обдав меня холодом из распахнувшейся дверцы, обошел машину спереди, чернея в беспощадном свете фар, и, нагнувшись к приспустившему боковое стекло водителю, сказал хрипловато:

— Поезжай в ГОН (Гараж Особого Назначения УНКВД по ЛО. Прим. Переводчика), а завтра заберешь меня из дому пораньше, часиков в одиннадцать…

Вот храппаидолы, все у них никак у людей! Ложатся на рассвете, спят до полудня…Денек бы так пожить.

При мысли о сне рот свела судорога зевоты…Действительно, всю прошлую ночь я бродил дозором вокруг магазина. Лишние сто пятьдесят рублей-то совсем не лишние! По сравнению с шестистами, которые дает мне учительство, прибавка солидная… Ставка, говорите? Да за ставку я бы удавился. Увы. Почасовка, куда там…И то, на осенней тарификации в РайОНО мне влепили второй разряд. Как хочешь, так и вертись.

— Владимир Иванович! Выходите, пожалуйста…

Ишь, ты, какой нежный. Пожалуйста, выйду.

— Знаете что, Вы погуляйте здесь, покуда я Вам разовый пропуск не выпишу! Только не уходите далеко. А то гоняйся за Вами потом по всему Городу…

— Ладно, я тут подожду. Даю честное слово, что не уйду. А вы не торопитесь. Мне особо спешить некуда! — ответил я.

Удивительное дело…это что же, чтобы в тюрьму теперь сесть, надо сначала пропуск выписать? Нет, если Страну Советов что-то и погубит, так это бюрократия! (Верное замечание. Прим. Редактора).

Проводив медленным взглядом Лациса, исчезнувшего за жалобно брякнувшей доводчиком окованной жестью дверью с круглым глазком, я не торопясь завернул за угол и вышел на набережную…

Тут же мне в лицо сырой, пахнущий морем и свежим огурцом ветер швырнул холодной призрачной рукой горсть мокрого снежку, немедленно стекшего мне за воротник ледяными каплями…

Хорошо!

Хотя, казалось бы, что хорошего в промозглой питерской осени? Когда нога вязнет в ледяной чавкающей каше цвета подсолнечной халвы, которую не успевают убирать трудолюбивые дворники, когда утренние сумерки плавно перетекают в вечерние, когда промозглая сырость пробирает до самой глубины иззябшей души…

Но по сравнению с тем, что меня ждет…Я пил свежий ветер как божественную амброзию.

Чем пахнет тюрьма? «У каждого дела запах особый! Пахнет пекарня тестом и сдобой…»[2]

Тюрьма пахнет болью, потаенным, не выпячиваемым на показ страданием, спертым дыханием немытых тел, плохой и скудной пищей, ваксой от сапог конвоя, медным привкусом засохшей крови, прокисщей мочой и сладковатой блевотиной…

Тюрьма пахнет безнадежностью.

Так что гуляй, бродяга, дыши…пока есть такая возможность.

Обернувшись спиной к реке, я отыскал глазами щедро забранное решеткой, полукруглое сверху оконце моей прежней «хаты». Вроде она?

Да, четыреста вторая. Тогда в двухместной камере, в которой при проклятом царизме привольно томилось редко когда двое узников совести, а в основном пребывало по одному — нас набилось двенадцать человек. Так что одну шконку подняли к стене, дабы дать всем место… На второй же шконке мертвым сном спал очередной счастливец, дождавшийся наконец своего часа, а остальные пассажиры в это время …стояли! Потому что свободного места было, как в трамвае по утрам.

Да, о том, чтобы в тюрьме посидеть, мы тогда просто мечтали!

Х-ха…помню, первым делом мне в рот засунули целую жменю хлебного мякиша, с грозным наказом — не глотай! Потому что из него наш умелец непрерывно что-то лепил. Мякиша ему надо было много…зато и скульптуры получались исключительно выразительные! Мальчик с конем, вертухай с дубиналом…как живые. Одно слово, выпускник Академии Художеств. Литерка, КРТД. (Очень плохое словосочетание. Если относительно невинная «литерка» — буквенное словосочетание КРД — «контрревоюционная деятельность» грозит просто многолетней отсидкой, то буковка Т — «троцкистская» — уже оборачивается отсидкой весьма и весьма короткой, заканчивающейся обычно в подвале. Прим. Редактора).

Рядышком со мной, помню, всегда стоял профессор Нумеров, директор Астрономического Института, германский шпион…Он тогда, летом 1934-того, весьма неосторожно передал своему коллеге, тоже директору, но уже Геодезического Института, несколько оттисков своих еще не опубликованных в Астронавигационном Альманахе статей. Увы, сей дружественный институт находился не в Пулково, а в Потсдаме! И то, что было нормальным и обыденным в 1929-том, стало преступным всего пятилетку спустя…Гитлер к власти пришел, вот оно как! а профессор такой пустячок и просмотрел…Потому что его взгляд был устремлен только к звездам. Да и какая ему была разница, как зовут нового премьер-министра чужой ему страны — Гитлер, Штрассер или вообще Гиндендург? Да и что такое этот Гитлер, в масштабах наблюдаемой нами Вселенной?

Так вот, бедный Борис Васильевич, член-корреспондент не только АН СССР, но и пары других академий, все выпрашивал у сокамерников хоть какие обрывки бумаги! И на любом клочке — этикетки ли от пачки махорки, упаковки ли глазурованного ленинградского сырка, обертки ли туалетного мыла — все писал, писал, писал…лихорадочно, яростно, торопливо…

Хотел он успеть обосновать свой метод исследования систематических ошибок звездных каталогов с помощью наблюдений траекторий движения малых планет…Не успел.

Получил свои десять лет без права переписки и ушел в тьму внешнюю, коридорную… а коридоры в Крестах, увы, всегда кончаются стенкой.

А тщательно собранные нами клочки бумаги с записями ученого «галерный» бросил на наших глазах в выносную парашу. Такие дела…

4

Тяжелая и горячая ладонь («Как тяжело пожатье каменной десницы!») опустилась мне на левое плечо…

— Смотрю я на Вас, Владимир Иванович, и каждый раз вижу погруженным в глубокие думы… А по мне — думай, не думай — обезьяну не выдумаешь. Вот, держите!