Парфетки и мовешки - Лассунская-Наркович Татьяна - Страница 8

— Кто это?…

— К кому? — слышалось со всех сторон; головы поворачивались, шеи вытягивались.

А генерал спокойно опустился на стул, предупредительно подставленный ему служителем Иваном, и с интересом оглядывал приемный зал.

— Вызовите скорее Савченко, — торопливо приказала дама-распорядительница, и очередная воспитанница из дежурных по приему со всех ног бросилась исполнять ее поручение.

— Кто пришел ко мне? — по дороге тревожно спрашивала ее Ганя.

— Ах, машер [14], кто-то очень-очень важный.

— Ну-у? — удивленно протянула Савченко.

— Ей-Богу, наша m-lle Фальяр такой поклон ему отвесила, точно седьмушка княгине!

«Дедушка!» — подумала Ганя. Конечно, дедушка, больше никого у нее не было в городе — ни родных, ни знакомых; конечно, это он, важный такой. И вдруг в памяти ожили все воспоминания об этом незнакомом самой Гане старике, родном дяде ее покойной матери. Викентьевна успела внушить ей благоговейное уважение к старику, занимавшему важный пост и благодаря хорошим связям без труда поместившему внучку в институт, как только отец Гани обратился к нему за помощью. Этого обстоятельства было совершенно достаточно для Викентьевны, чтобы почитать дедушку за благодетеля, и она сумела внушить Гане необходимость молиться и утром, и вечером за «воина Андрея», как звали генерала Зуева. Ганя всегда считалась с советами нянюшки и следовала ее указаниям, а в ее головке сложилось представление о дедушке как о каком-то добром и могучем волшебнике.

Гане было жутковато; она в смущении остановилась на пороге зала, вглядываясь в шумную толпу. И вдруг ей захотелось бежать, скорее, скорее, пока ее не увидал «сам дедушка». Ганя была готова исполнить охватившее ее желание, но в эту минуту чья-то рука легла на ее плечо и послышался голос дежурной дамы:

— Дитя мое, вас вызвал вон тот генерал.

Неуверенной, не своей походкой Ганя подошла к дедушке и отвесила ему низкий реверанс.

«Однако он вовсе не такой уж важный», — разочарованно подумала девочка, в воображении которой дедушка всегда являлся каким-то сказочным чародеем, разодетым в бархат, золото и серебро…

— Так вы, милая барышня, мне внучкой доводитесь? — услышала она ласковый голос. — Рад, очень рад, что довелось мне с вами познакомиться, — продолжал генерал, усаживая Ганю возле себя, внимательно вглядываясь в ее лицо и поражаясь сходству девочки с покойной матерью, которую он при жизни горячо любил.

«Как две капли воды похожа на покойницу», — подумал он, тяжело вздохнув.

— Хорошая у вас мама была, редкая, можно сказать, женщина — и собой красавица, и умница, и талантливая такая!.. А голос-то, голос какой у нее был! Дай Бог, чтобы вы на нее во всем так же походили, как и лицом, и я вас тогда так же буду любить, как и ее любил.

— Я… я… постараюсь, мадемуазель… — робко и смущенно ответила Ганя.

— Что-о? Что вы сказали? — удивленно, не доверяя собственным ушам, переспросил генерал.

Ганя не поняла удивления старика. По привычке она, как и все маленькие, в разговоре со старшими почти к каждому слову прибавляла неизменное «m-lle». И чем больше дети боялись тех, с кем говорили, тем чаще вставляли это самое «m-lle», как бы желая подчеркнуть свою особую почтительность. В волнении Ганя не замечала, что и сейчас, повинуясь привычке, она вставила то же слово и объяснила себе недоумение дедушки неясностью своего ответа:

— Я, m-lle, обещаю постараться, вы и меня полюбите, m-lle, — взволнованно поправилась она.

— О-хо-хо! — расхохотался генерал, сообразив, в чем дело. — Ну, внучка, распотешила ты меня, старика, — переходя на «ты» и похлопывая Ганю по плечу, весело заговорил старик. — Ну какая ж я «мадемуазель»? Взгляни на меня, пожалуйста. Вот седьмой десяток на свете живу, сколько воинских чинов волею царскою переменил, но всегда оставался особою мужского пола, а ты вдруг меня разом в девицы пожаловала, о-хо-хо!

— Ха-ха-ха! — вторила ему Ганя. Ее страх вдруг сразу исчез, ей стало так легко, так хорошо с дедушкой, словно она знала его уже давно и так же давно любила.

«Какой он хороший! И совсем, совсем не страшно с ним… Должно быть он очень добрый, недаром мама его так любила, да и папа тоже… И я его буду любить», — решила Ганя, ласково поглядывая на старика.

Видимо, и ему девочка пришлась по душе:

— Славная ты, ей-Богу, славная! — весело сказал он и тут же обнял Ганю и крепко поцеловал, не обращая внимания на окружающих, с любопытством следивших за ними.

От этой ласки у Гани стало так радостно, так светло на душе, что, повинуясь охватившему ее порыву ласки, она припала горячими губами к руке старика.

— Что ты, что ты, детка? — растроганно заговорил он, чувствуя, как его сердце наполняется теплым чувством к ребенку. — И как это вышло-то нехорошо, что до сих пор мы не знали друг друга? Правда, внучка, нехорошо, а?

Ганя кивнула головой в знак согласия; от волнения она не находила слов.

— Это надо будет поправить, непременно наверстаем упущенное время. Теперь часто буду твоим гостем и думаю, что скоро мы с тобой станем большими друзьями… Согласна?

— Да, — тихо ответила Ганя.

— Ну вот и хорошо, а теперь расскажи-ка мне, хорошо ли тебе здесь, в институте?

— Мне хорошо, только по дому скучаю.

— Оно и понятно, — согласился старик, — никто к тебе не приходит… Да кому и приходить, когда отец за тридевять земель отсюда служит? Надо бы перевести его сюда, вот что… — неожиданно заключил он.

— Дедушка, милый, дорогой, переведите папочку, ведь вы все можете! — заглядывая старику в глаза, умоляюще зашептала Ганя.

— Ну, всего-то я не могу, — улыбнулся генерал, — а что удастся, то постараюсь сделать — очень уж ты мне понравилась, внучка, — откровенно признался он.

Ганя была буквально на седьмом небе, да и как же было ей не радоваться, когда ее дорогой папочка будет жить близко от нее, будет часто навещать, да и Викентьевна не забудет свою любимицу.

Хотя старик больше не рисовался в ее воображении волшебником, но вера в его доброту и могущество еще больше укрепилась в детской душе:

— Ах, дедушка, какой ты добрый, как ты все умеешь сделать так, чтобы всем было хорошо!

Они простились как старые друзья, и Ганя с легким сердцем побежала в класс.

«И какая я была глупенькая, что боялась выйти к нему!» — смеялась она над собой.

— Савченко, душка, кто это у тебя был? — окружили ее одноклассницы.

— Дедушка, — не без гордости ответила Ганя.

— Откуда он взялся?

— Отчего ты никому не говорила о нем? — расспросы так и сыпались.

— Да не пришлось, — девочка удивленно пожала плечами, — ведь никто о нем не спрашивал.

Этот простой ответ всех удивил: действительно, никто ведь не расспрашивал Ганю о ее родне. Знали только, что никто никогда не приходил к ней на прием, не присылал никаких лакомств. Сама же Савченко не была хвастливой болтушкой, подобно большинству маленьких, любивших к слову, а иногда и нарочно навести разговор и упомянуть о богатых и важных родственниках, об их хороших связях, о важном месте отца и даже о нарядах матери… Каждой хотелось чем-нибудь поразить и удивить подруг, вызвать их зависть. В этом сказывалось тщеславие, часто ложное, а иногда основанное на обмане и желании скрыть от других домашние обстоятельства. В этом хвастовстве было что-то болезненно заразительное, оно часто влекло за собой печальные последствия. Дети небогатых родителей старались, как могли, скрывать это от подруг; иногда они не только не отставали от них, но даже стремились превзойти — в своих требованиях к родным, которым порой с большим трудом удавалось выполнять прихоти дочерей.

Открытая, честная натура Гани не знала лицемерия, ей была чужда хвастливость. В душе она часто осуждала подруг и никогда не следовала их примеру.

И теперь все с недоумением и даже с недоверием смотрели на нее.