Дети Солнцевых - Кондрашова Елизавета - Страница 2

В комнате опять воцарилась на минуту нарушенная тишина; свечи опять горели тусклее; Анна Францевна продолжала кружить рукой по воздуху; дети медленно молча что-то шили, низко нагнув головы над работой. Тишина нарушалась только отрываемой ниткой, катушкой, поставленной на стол, да мерным «тик-так, тик-так» длинного маятника часов, висевших в футляре на стене у двери.

Вдруг раздалось громкое шипение, что-то щелкнуло, и послышались один за другим протяжные, хриплые удары.

— Раз, два, три, — считала младшая девочка вполголоса, подняв голову и глядя своими веселыми карими глазами в направлении, откуда слышались звуки.

Анна Францевна, снимая со стола длинную полосу материи, нечаянно задела ножницы; они с шумом звонко ударились об пол. В эту самую минуту дверь в комнату отворилась, и на пороге показалась человеческая фигура.

— Ах! — вскрикнул Дмитрий Федорович, живо вскочив на ноги, но тотчас же сел в кресло и произнес задыхающимся голосом: — Уф! Как ты меня испугал, Федя!

— Федя! Слава Богу! — послышался громкий радостный голос с другого конца комнаты.

Анна Францевна торопливо положила работу на стол и пошла навстречу сыну, который здоровался с отцом.

— Что ты так поздно? Мы уж начинали беспокоиться! И как это мы не слышали, что ты пришел?

— Я все пережидал, думал, авось ветер стихнет, — сказал веселым голосом высокий, худой, с тонкими, правильными чертами лица мальчик лет шестнадцати. — Погода адская, идти так тяжело, точно воз везешь; раз десять останавливался, поворачивался спиной к ветру и стоял долго, не двигаясь. Кажется, пронеслось, думаю; не тут-то было, ногами перебираю, а не двигаюсь ни на шаг; ветер рвет и насквозь пронизывает. И холод же! А тут еще, на беду, не успел я перейти мост, как пошел дождь, и я промок буквально до костей. Оттого и не пришел с парадной, а пробрался по черной лестнице на кухню, переоделся и развесил свои доспехи для просушки. Я уже давно дома, — прибавил он.

— А я, верно, задремал, сидя, и проснулся от какого-то звона и громких ударов в набат. Открыл глаза и вдруг в двери на пороге вижу… спросонья не разглядел тебя, — сказал Дмитрий Федорович, обращаясь к сыну. — Странно, — продолжал он в раздумье, — как иногда ни с того ни с сего вдруг с поразительной ясностью вспомнится что-нибудь давнее, прошлое. Я никогда не вспоминал, да и совсем думать о такой старине забыл; но тут вот мигом, в минуту пробуждения передо мной как будто встала живая картина давно минувшего…

Дмитрий Федорович встал и, ежась от холода и запахивая халат, перешел на диван. Анна Францевна и дети молча ждали продолжения. Он сел глубоко в угол дивана, девочки, а с ними и старший брат наперегонки подбежали к стоявшему у дивана большому старинному креслу, и все трое, каждый стараясь занять как можно менее места, втиснулись в кресло, как могли. Анна Францевна встала.

— Отдохни, Анна; сядь вот здесь, — сказал Дмитрий Федорович и, взяв прислоненную к спинке дивана подушку с вышитым по канве букетом цветов, заботливо положил ее под локоть жены. — Устала? — спросил он с участием.

Анна Францевна на вопрос его ответила вопросом:

— Что же такое Федя напомнил тебе?

— Не Федя, а все… Я не сумею даже сказать, что именно… Время, ветер, холод, бой часов, внезапное появление Феди… Все вместе, может быть… но меня вдруг охватило воспоминание о той поре, когда мне было одиннадцать лет, и я жил с отцом в Покровском, в нашем имении. Ты бы, Федя, нагар сощипнул, а то совсем темно, — сказал Дмитрий Федорович.

Федя встал, снял со свечей и, вернувшись на свое место, спросил:

— А куда же делось имение дедушки?

— Имение дедушки? Имение ушло еще при его жизни, а куда? — он развел руками. — Он женился во второй раз, — добавил Дмитрий Федорович неохотно. — Меня на тринадцатом году взял к себе в Москву брат покойной матери, и я отца более не видел. Лет через пять, когда нам дали знать о его кончине, я поехал с поверенным дяди в имение… Оказалось, что все, что можно было продать, продано отцом при жизни, что сам он жил последние месяцы и скончался в наемном доме, и что после него остались неоплатные долги… Его обобрали дочиста, так все и ухнуло. При мне остались дядька Игнат и его жена Марина, отправленные отцом со мной в Москву. Игнат умер на моих руках, а Марина и теперь с нами.

— А как же вы-то? — спросила одиннадцатилетняя хорошенькая девочка с умным выражением лица, поймав руку отца и приложив ее к своей щеке.

— Что, как я?

— Как же вы-то остались, если дедушка все имение… — она остановилась, соображая, как бы выразиться, — все имение прожил и еще оставил долги?

— Я вернулся к дяде, поступил в университет, потом по милости дяди получил место в Петербурге, женился, и вот, как видишь.

— Да? Бедный, несчастный папочка! — сказала девочка, встав с кресла и ласкаясь к отцу.

— Бедный — правда, в смысле неимущий, нищий, но не несчастный, благодарю Господа. Видишь ли, — сказал он, поставив девочку перед собой и держа за обе руки, — если б я остался богатым владельцем, я бы не жил у дяди и, по всей вероятности, не встретился бы с твоей мамой и не женился бы на ней. И у меня не было бы таких хороших детей, — добавил он, широко раскрыв руки и разом обхватив все три хорошенькие головки и прижав их к своей груди.

— А если б и это все было, и имение… большой старинный дом, сад, поля… Как бы это было чудесно! — сказала девочка с восторгом.

— Да, — произнес Дмитрий Федорович в раздумье, — да. Впрочем, как знать…

Погода бушевала всю ночь. Вода в Неве бурлила; клокотала и поднималась высокими пенистыми волнами Фонтанка; Мойка и каналы вздувались с каждым часом все более и более, силясь перескочить сдерживавшую их гранитную преграду. Тяжелые свинцовые тучи, гонимые ветром, непрерывно неслись друг за другом низко над городом. Улицы опустели, лишь изредка кое-где слышался неясный, заглушаемый воем и свистом ветра шум колес спешившего куда-то экипажа, да разносился ветром протяжный оклик часового.

Наступило утро, темное, мрачное, холодное. Церковные колокола стали сзывать народ на молитву. На их глухой призыв мало кто откликнулся.

— Помилуй Бог, какая вьюга! На ногах не устоишь! — говорил жене один заботливый супруг.

— Что ты, мать моя, куда собираешься, не ходи сегодня! Бог не взыщет, дома помолись. Путный хозяин и собаку на улицу не выпустит, — убеждал другой.

Выходившие из дому за хлебом или за провизией шли торопливо, с трудом удерживая распахивавшиеся полы салопов [2] и бекешей [3] и, возвратившись домой, уверяли, что такого бешеного ветра никогда еще не бывало.

Дмитрий Федорович, аккуратный во всем и в особенности аккуратный до педантизма относительно службы, несмотря на погоду вышел из дому как и всегда, ровно в девять часов. Федя пошел было на урок, но, пройдя шагов пять-десять рядом с отцом, остановился.

— Что, брат? — обернулся к нему Дмитрий Федорович, поднимая воротник и надвигая крепче шляпу. — Вернись-ка ты лучше домой… Экий ад! — произнес он с досадой, делая невольный пируэт и схватываясь за шляпу. — Да не выходи никуда, слышишь? И скажи, чтобы девочек не выпускали! — крикнул он вслед сыну.

— Посмотрите, барин, какие чудеса! — встретил Федю у ворот дома молодой парень в валенках, нагольном [4] тулупе, подпоясанном полосатым, красным с зеленой каймой поясом, закрученным вокруг талии, и в шапке, плотно надвинутой на уши. — Чудно, право!

С этими словами он прошел в калитку запертых ворот, пригласил Федю следовать за ним и, придя во двор, остановился. Посреди двора вода била фонтаном и разливалась по двору.

Федя торопливо вернулся домой и, вбежав в комнату сестер, позвал их полюбоваться на необыкновенное явление. Фонтан был прекрасно виден из окна передней, выходившей во двор. Все трое, стоя у окна, стали с любопытством смотреть на него и на постоянно сменявшуюся во дворе публику.