Миры Роджера Желязны. Том 13 - Желязны Роджер Джозеф - Страница 5

— А потом какой-нибудь темной ночью столкнешь меня?

— Тут все ночи темные, мисс Лухарич. Нет, я лучше подарю вам эту вот штуку, которую вырезаю.

Она села рядом со мной; закрытый купальник и белые шорты; нездешний загар, который всегда казался мне таким привлекательным. Я почти ощутил вину за то, что спланировал всю эту сцену заранее, но моя правая рука все еще скрывала деревянную зверюшку от ее глаз.

— Ладно, глотаю наживку. Что это у тебя?

— Секундочку, сейчас закончу.

Я церемонно вручил ей деревянного ослика. Я чувствовал себя виноватым и немного по-ослиному, но остановиться уже не мог. Со мной всегда так. Рот расплылся, ну еще немного — и вправду заржу. И уши торчком.

Джин не улыбнулась, не нахмурилась, а просто взяла мой шедевр и начала его рассматривать.

— Хорошо получилось, — сказала она наконец, — как и почти все, что ты делаешь. И, возможно, соответствует ситуации.

— Отдай, — протянул я руку.

Она вернула мне осла, а я швырнул его в воду. Ни в чем не повинное животное не попало в пену и некоторое время держалось на поверхности, словно карликовый морской конек.

— Зачем ты его выкинул?

— Плохая шутка. Извини.

— Может, ты и прав. Может, на этот раз я откусила столько, что не прожевать.

— Тогда почему не заняться чем-нибудь более безопасным, — фыркнул я, — вроде космических гонок?

— Нет, — помотала она тем самым своим золотом. — Мне нужен Ихти.

— Зачем?

— А зачем он был нужен тебе? Ты же угробил на него целое состояние.

— Много разных причин. — Я пожал плечами. — Некий психоаналитик, лишенный диплома и незаконно практикующий в подвальной конуре, сказал мне однажды следующее: «Мистер Дэйвитс, вам необходимо укрепить образ своей мужественности, поймав по рыбине каждого из существующих видов». Рыбы — очень древний символ мужественности. Вот я и взялся за дело. Осталась всего одна рыбина. А вот ты-то, чего ради ты захотела укрепить свою мужественность?

— Захотела? — ответила она. — Да ничего я не хочу укреплять, кроме «Лухарич энтерпрайзис». Мой главный статистик однажды сказал: «Мисс Лухарич, когда ваше имя будет на каждой баночке кольдкрема и коробке пудры, продаваемой в Солнечной системе, вы станете счастливой девушкой. И богатой». И он оказался прав. Я — тому доказательство. Я имею возможность выглядеть так, как я выгляжу, и делать все, что мне заблагорассудится, и я продаю почти всю губную помаду и пудру в Солнечной системе — но я хочу иметь силы делать все, что мне заблагорассудится.

— А что, — заметил я, — видок у тебя вполне деловой и холодный. Какие тебе еще силы?

— Не знаю насчет холодного вида, — сказала она, поднимаясь, — но сейчас Мне жарко. Давай искупаемся.

— Могу я заметить вашему величеству, что мы идем с довольно приличной скоростью?

— Можете, если желаете сообщить очевидное. Ты вроде говорил, что сумеешь догнать плот без посторонней помощи. Еще не передумал?

— Нет.

— Тогда достань пару аквалангов, и устроим соревнование, кто быстрее проплывет под Стадионом.

— И выиграю, конечно же, я, — добавила она.

Я встал и посмотрел на нее сверху вниз; это обычно дает мне чувство превосходства над женщинами.

— Дочь Лира, в чьих глазах Пикассо, — сказал я, — будет тебе гонка. Встречаемся у правой передней Ладьи через десять минут.

— Через десять минут, — согласилась она. Десять минут на все и потребовалось. В том числе две, чтобы добежать со всем этим барахлом от центрального купола до Ладьи. Мои сандалии раскалились, так что я был счастлив добраться до сравнительно прохладного угла и сменить их на ласты.

Мы нацепили снаряжение и подогнали ремни. Сейчас на Джин был цельный зеленый купальник, да такой, что мне пришлось прикрыть глаза и посмотреть в сторону. А потом обратно.

Я прикрепил веревочную лестницу и скинул ее за борт, а потом постучал по стене Ладьи.

— Что такое?

— Вы связались с левой кормовой Ладьей?

— Все устроено, — пришел ответ. — По всей корме вывешены лестницы и тросы.

— Вы уверены в благоразумности такого поступка? — спросил у Джин ее агент по связям с общественностью — плюгавый, докрасна обгоревший на солнце хмырь по прозванию мистер Андерсон. Он сидел в шезлонге рядом с Ладьей и сосал через соломинку лимонад. — Это может быть опасным, — запавшим ртом прошамкал хмырь (его зубы лежали рядом, в другом стакане).

— Верно, — улыбнулась Джин. — Это действительно будет опасно. Хотя и не очень.

— Тогда почему вы запретили съемку? Пленки через час оказались бы в Линии Жизни, а к вечеру — в Нью-Йорке. Хороший сюжет.

— Нет, — сказала она и отвернулась от нас. И подняла руки к глазам.

— Вот, пусть пока у вас полежат.

Хмырь получил коробочку, а глаза Джин вернули себе прежний, карий цвет.

— Готов?

— Нет, — строго сказал я. — Слушай внимательно, Джин. В этой игре есть несколько правил. Во-первых, — загнул я палец, — мы окажемся прямо под плотом, значит, надо стартовать на глубине и не переставать двигаться. Если стукнуться о днище, можно повредить баллон.

Она начала было возмущаться, что уж это-то любой идиот понимает, но я ее перебил:

— Во-вторых, там будет темно, поэтому мы должны держаться рядом и оба возьмем фонари.

Ее влажные глаза сверкнули.

— Я вытащила тебя из Говино без… — Она замолчала и отвернулась, а потом взяла фонарь.

— Хорошо. Фонари, так фонари. Извини.

— И берегись винтов, — закончил я. — Уже метрах в пятидесяти от них тянет будь здоров.

Она снова вытерла глаза и подогнала маску.

— Ладно, двинули. И мы двинули.

Я настоял, чтобы она плыла первой. У поверхности вода была теплая, на глубине трех метров — прохладная, а на десяти — холодная и — после жары на палубе — очень приятная. На глубине пятнадцати метров мы отпустили лестницу и рванули. Стадион плыл вперед, а мы — перпендикулярно ему, каждые десять секунд задевая его днище желтым пятном света.

Днище оставалось там, где ему и положено, а мы неслись, словно два спутника, обходящие планету с ночной ее стороны. Я периодически щекотал лягушачьи лапы Джин лучом света и отслеживал ее усики из пузырьков. Дистанция — пять метров, как раз то, что надо. Я легко обойду эту красотку на финишной прямой, но пока что пусть идет впереди, так оно вернее.

А внизу — тьма. Непроглядная. Бездонная. Здешний, венерианский Минданао. Возможно, именно сюда направляются души умерших наслаждаться вечным покоем в городах никем еще не виданных, никак не названных рыб. Я повернул голову и провел щупальцем света по днищу плота и понял, что пройдена уже четверть дистанции.

Неожиданно Джин прибавила темп и оторвалась на лишнюю пару метров; я тоже стал грести чаще и восстановил прежнюю дистанцию. Она поплыла еще быстрее — я тоже. Я нащупал ее своим фонариком.

Джин повернулась, и луч света ударил ей в прикрытое маской лицо. Не знаю уж, улыбалась она или нет. Скорее всего. Она подняла два пальца в победном знаке и на полной скорости рванула вперед.

Мне следовало знать. Я должен был почувствовать, что так и случится. Для нее же это — просто гонка, еще одно соревнование, которое можно выиграть, и наплевать на опасности.

Я поплыл изо всех сил. Я не дрожу в воде. Или, если дрожу, не замечаю. Я начал снова сокращать дистанцию.

Она посмотрела назад, прибавила, снова посмотрела назад. Каждый раз, когда она оборачивалась, я оказывался ближе, пока не сократил разрыв до изначальных пяти метров.

И тут она врубила движки. Вот этого я и боялся. Мы были на полпути под плотом, и ей не следовало этого делать. Струи сжатого воздуха запросто могли бросить ее вверх, ударить о днище или что-нибудь оторвать, если она неверно повернет корпус. Основное их предназначение — вырываться из зарослей водорослей или бороться с сильными течениями. Я взял их для безопасности, из-за этих здоровенных ветряных мельниц, что на корме.

Она помчалась вперед, что твоя ракета, а я, хотите — верьте, хотите — нет, почувствовал, как покрываюсь холодным потом.