Русская лилия - Арсеньева Елена - Страница 14

Он взглянул на часы. Было шесть утра. Георг вскочил и выглянул в окно. Первым, кого он увидел, оказался Мавромихалис, уже переодетый в неизбежную фустанеллу и стоявший в тени олеандра: солнце даже в такую рань было довольно жарким.

— Лошади готовы, ваше величество, — крикнул он. — Княгиня Плакентийская и мадемуазель Элени тоже.

Георгу приходилось слышать, что Греция — страна мужчин, как никакая другая из европейских стран. Теперь, при словах Мавромихалиса, он в этом убедился.

Казалось, минул час, прежде чем он умылся и оделся. Чудилось, он никогда в жизни не двигался так медленно! На самом деле прошло едва ли десять минут.

Стоило ему вскочить в седло веселого крапчатого конька, который, как ни был Георг ошеломлен тем, что с ним происходило, мгновенно понравился ему, как из-за угла дворца появилась, сопровождаемая Мавромихалисом, всадница в золотистой амазонке на золотистой кобылке. Солнце играло в складках платья дамы и на атласистых боках лошади, и Георг невольно зажмурился от счастья. Вот уже который раз за те сутки с небольшим, что он пробыл в этой невероятной стране, он спрашивал себя, во сне он видит происходящее или это реальность.

— Княгиня Плакентийская просит извинить ее, — сообщил Мавромихалис, взбираясь на серого мерина и храня на лице выражение самое невозмутимое. — Она не сможет исполнить обещание, которое дала вашему величеству. Она выехала утром, но почувствовала себя плохо. Однако мадемуазель Элени готова сопровождать вас.

Георг пробормотал какую-то ерунду насчет того, что-де глубоко сочувствует княгине. «Госпожа София заслуживает награды!» — подумал он восторженно.

От дворца прибежал какой-то малый и стал делать знаки Мавромихалису. Тот наклонился с седла, выслушал и выпрямился с обеспокоенным выражением:

— Мне сообщили, вы не позавтракали, ваше величество?!

Георг бросил на него лютый взгляд и с силой хлопнул коня по боку. Тот с места пошел вскачь. Король слышал, как рассмеялась Элени, — душа у него перевернулась от этого смеха! — и до него донесся цокот копыт ее лошади.

Он придержал коня, и Элени оказалась рядом.

— Вы ведь еще не видели Афин, ваше величество? — спросила она.

— Я вообще ничего не видел. Как ни странно, в Стамбуле, где у меня была краткая остановка, я успел за час повидать больше, чем за сутки в Афинах. Я ведь приехал под вечер, весь путь от Пирея мы прошли в темноте… Я, правда, хотел погулять ночью по саду, но…

— Ночью гулять в незнакомом месте небезопасно, — серьезно сказала Элени, и Георг испытующе глянул на нее. Поняла она его намеки на их встречу в Стамбуле и ее ночные танцы у костра? Или тут понимать нечего, а Георг просто спятил от вожделения? Похоже на то… — Хотя Василикос Колос, дворцовый сад, воистину великолепен. В этом заслуга королевы Амалии, этот сад был ее главной заботой и любимым дитятей — единственным, к ее несчастью. Ну и еще мода. Она, видите ли, ввела в моду особый фасон платья, он так и называется — «амалия». Нечто среднее между традиционной греческой одеждой и европейским платьем. Многие дамы были вчера в амалиях на балу.

— А мне казалось, что традиционная греческая одежда — хитон и туника, — сказал Георг.

— Туника — это у римлян, — с улыбкой поправила Элени. — И было это в античные времена. Но я забыла о своих обязанностях гида! А любой из них сказал бы, что королевский дворец — не самое лучшее здание в Афинах. Оно слишком напоминает казарму.

Георг оглянулся. Он впервые увидел дворец на расстоянии. И в самом деле, довольно унылое сооружение. Бедность фасадов несколько сглажена белой мраморной колоннадой, однако если бы ее не было, дворец можно было принять за какую-нибудь мануфактуру.

— Странно, что германцы не могли придумать ничего лучше в виду величайших памятников архитектуры, — сказал он. — Видимо, на немецкую фантазию не действует аттическое небо.

— Соперничать с афинской древностью нелегко, — со знанием дела заявила Элени. — После королевского дворца самое замечательное здание в городе — университет. Вы увидите, что, строя из нентеликского мрамора, трудно сочетать с ним современную архитектуру. Стараясь приблизиться к древней простоте, строители переходят в сухость, что и произошло при сооружении королевского дворца, а мечтая об античных украшениях, они впадают в излишнюю изысканность…

Георг озирался по сторонам. Конечно, что касается архитектуры, Элени права. Но стоит дворец на прекрасном месте! На самом возвышенном и открытом! Отсюда видны море, острова, Акрополь, Юпитеровы колонны — словом, все Афины.

Они ехали по Стадии, улице, соединяющей две главные площади: Омния и Синтагма. Прямые улицы и в линию построенные дома придавали Афинам вид европейского города. Зеленые решетки на окнах и полосатые маркизы ксенодохей[13] и магазинов напомнили Георгу Италию. На каждом шагу славнейшие отголоски древности и освободительной войны сталкивались с современной жизнью. Улицы Минервы и Ксенофонта пересекались улицами Колокотрониса, Байрона, Ипсиланти; подле мраморной стены Адриана виднелась турецкая мечеть, обращенная в тюрьму; на месте аллеи Платона маршировали, высоко вскидывая ноги, эвзоны и гремел барабан.

Король подумал, что, хотя европейский стиль весьма сильно нивелировал Афины своими отелями, вывесками и модами, но город не потерял самобытности. Греческие экипажи — Элени сказала, что они называются схимы, — в точности напоминали обычные кареты, однако кучера у них были в фустанеллах и алых фестонах. В экипажах сидели дамы во французских шляпках и мантильях, но в окнах домов и на улице то и дело мелькали женщины в национальных красных шапочках с золотой кистью.

Георг был изумлен, как много народу кругом.

— Афиняне рано встают, чтобы переделать как можно больше дел до сиесты и улечься в постель, — пояснила Элени. — К тому же нынче базарный день.

— Базарный день? — переспросил Георг, хотя в голове у него звучали совсем другие ее слова: «улечься в постель…»

По улице брели ослы с привешенными по бокам корзинами зелени или огромными кувшинами с молоком и свежей водой, и погонщики в черных шароварах шли позади, подгоняя скотину своими комболои — четками. На вывесках славные имена древности сталкивались с обыденными предметами: Фемистокл работал тут башмачником, Эндимион пек хлебы, а Анаксагор подписал свое имя под большими ножницами. Мелькнула даже табачная лавка Диогена!

Базар, примыкавший к коринфской колоннаде старого рынка, пестрел живописной толпой. На разостланных на земле циновках навалены были груды арбузов, фиг, гранатов, «сумасшедших яблок» или мелизанов[14], свежей коринки — единственного продукта, который Греция поставляла в Европу… На больших прилавках стояли кадки с оливами, корзины со всякой зеленью, блюда с жареной рыбой. Продавцы кричали оглушительно-звонко. В одном углу приютился у столика меняла, благоразумно прикрыв свои червонцы запертой на замок проволочной сеткой; в другом слепой нищий, живописно драпируясь рваной курткой, выставлял незрячие глаза, похожие на глаза мраморной статуи. И в густом гуле говора и брани на тысячу тонов повторялись слова «драхма» и «лепта», такие же постоянные, как вспомнившийся Георгу лондонский вечный крик «Six pence!».

Элени придержала коня, и Георг остановился рядом, изумленно оглядываясь. Больше всего его поражало полнейшее отсутствие внимания к его персоне в народе. Впрочем, Мавромихалис попытался было прикрикнуть на людей, громогласно объявив, что едет король, однако Георг сердито глянул на него, и тот умолк. Георг хотел быть сейчас незаметным, он жаждал увидеть свою страну изнутри. Но самое главное, он не хотел, чтобы помешали его общению с Элени. Волнующее предчувствие грело ему сердце. Он знал, что эта поездка навсегда запомнится ему…

Каждый вокруг был занят своим делом. Возможно, знай кучка поденщиков, которые в укромном углу перекусывали черными оливками, что перед ними новый король греческий, они озирались бы менее сонно… Возможно, знай рыбак, у которого поп в потертой рясе торговал круглую золотистую камбалу, кто перед ним, он поднял бы радостный шум… А может быть, и не поднял, потому что нет народа, более презирающего верховную власть, чем греки, ведь в их стране родилась некогда демократия… Она и погубила государство, но факт есть факт: все греки по натуре демократы. Впрочем, Георг только радовался невниманию к себе, продолжая с изумлением осматриваться.