Письмо королевы - Арсеньева Елена - Страница 19

– Чего изволите, барин?

– Поди сюда. Пятачок заработать хочешь?

– Пятачок! А кто же не хочет! Неужто и правда дашь пятачок?

– Я говорю – заработать нужно.

– Чего делать-то, сказывай, барин.

– Делать ничего особо не надобно, а надобно мне знать: как твое имя и ты тутошний ли?

– А то, вон там, за углом, живу, дом сапожника Ивана Ильина, а я у него в мальчишках. Кличут меня Ваняткою. А ты чего, сапоги пошить решил?

– Никаких сапог я шить не буду. Ты вчера на улицу выходил?

– Конечно! Думаешь, я только и знаю, что с шилом да дратвой сижу? Меня хозяйка туда-сюда почем зря гоняет, то за молоком ихнему дитяти, то за дровами, то за селедкой, да мало ли за чем!

– Не слышал ли ты, Ванятка, чего о том, что тут вчера у вас приключилось?

– Эт про мертвяка хранцузского? Как не слыхать! Не только слыхал, но и видел его!

– Сам видел?! Врешь небось. Вся ваша братия вечно врет. Все вы видели, все вы знаете, а ведь слабо небось тебе будет показать, где он лежал, мертвый-то.

– А он и не лежал. Он сиднем сидел, к забору прислонясь.

– Сидел?!

– Сам весь свесился, голову ниже плеч – и сидел. Вон там.

– Где?

– Да вон там же, где доски забора чуток проломлены сверху.

– А что ж это они проломлены?

– Кто их знает, тебе про что знать-то нужно, про доски или про мертвяка?

– Про него, страдальца, царство небесное. А кто его нашел, не знаешь?

– Бабы-чухонки, что молоко на рынок несли. Ой, крик подняли, весь квартал перебудили. Я в портки вскочил – и на улицу. Ой, мамыньки… Бабы кругом стоят, орут на все голоса, ревмя ревут, как их коровы, от такого вопля-рева и мертвый, по пословице, пробудится. Ан нет, не пробудился он, горемычный, так и сидел, пока не набежали посольские люди. Полопотали они чего-то по-своему, подняли – а он колода колодой, не разогнуть! – и унесли.

– Это место?

– Оно самое.

– Ну ладно, держи свой заработок. А если наврал, я тебя, Ванятка, сыщу у сапожника Ивана Ильина и, уж не взыщи, все уши тебе обтреплю.

– Во, много вас, охотников уши-то трепать! На вас на всех ушей не напасешься.

– А кто тебя еще стращал?

– Да такой… носатый, черный, аки ворон. Из этих, посольских. Я его раньше не видал. Волосы торчат, как черные перья, сам в черном, глаза черные, усы торчком. Чисто ворон. А может, черт. Вчера, когда мертвого уже унесли и суматоха улеглась, зеваки разошлись, я на улицу вышел – и снова сюда. Охота еще раз на это место стало посмотреть. А он тут стоит. Эй, говорит, подь сюды!

– Ванятка, ну будет врать-то! Француз тебе говорит – подь сюды! Прямо по-русски!

– А по-каковски, по-твоему? Немножко коверкал слова, но не так, чтобы очень. Поди, говорит, сюды и покажи мне, видел ли ты место, где сидел мертвый человек. Я опять же сюда показываю. Он мне сует копейку и говорит, мол, коли спросит тебя кто, где сидел мертвый, ты другое место покажи. Я ему – зачем, барин? А он – не твое дело, покажи другое место – и все, а не покажешь – из-под земли тебя выну. И сунул мне еще копейку. Я взял, ладно, говорю, покажу другое место… И деру дал, а он пошел вон туда, доску в заборе отодвинул – и в сад просунулся.

– Экой же ты, Ванятка, оказался… тебя просили иное место указать, а ты что же?

– Да он мне всего две копейки дал, а ты пятак, ну, кто дороже заплатил, того и товар. К тому же у тебя рожа наша, русская, а он – чужак, рыло иноземное, черный, что ворон, а может, черт! Неохота мне черту служить, я его копейки уже в церкву снес и в кружку положил на большую свечу. Может, Господь меня простит за то, что я третьеводни мух в хозяйские щи подсыпал.

– Батюшки, это что ж ты так? За что ты их?

– Было, знать, за что! Ремеслу не учат, а все дырки в хозяйстве мной затыкают. Брошу я их, подамся к другому хозяину. А напоследок и еще мух подсыплю – теперь уж в кулагу[17].

– Брось, Ванятка, не бери грех на душу, на тебе еще пятачок, да смотри, держи язык за зубами, никому не сказывай, что мне поведал. С этими господами чужеземными шутки могут быть весьма плохи!

– Да уж не учи ученого! Спаси Христос, барин, прощевай покуда, меня хозяин за делом послал, а я с тобой тут лясы точу.

– Ну беги, Ванятка, храни тебя Бог, потому что тебя не иначе как сам Господь мне послал!

«Так… кто ж это может быть, черный, как ворон или черт? Нету вроде бы такого средь посольских… Новый служащий? Отчего тогда докладу о нем не было? Тайно явился? А почему тайно? И почему ему так нужно было, чтобы о том месте, где нашли Жюля, никому сказано не было? Может, опасался он, что сыщется кто-то вроде меня – догадливый да въедливый? А раз так, мне непременно нужно поскорей за оградой оказаться, пока сумерки не снизошли. Ну, помогай Бог Петру Григорьеву! Давненько через заборы я не лазил, да, видать, сей навык невозможно позабыть!»

Наши дни

– Марина, – сказала Алёна Дмитриева, – а кто такой Мальзерб?

Они только что уложили детей и накрывали на стол. Для французов ужинать в девять вечера – нормальное явление. И не толстеют ведь! Морис регулярно наедался на ночь и все равно был стройный, тонкий, звонкий и легкий.

– Бульвар Мальзерб, – сказала Марина. – Это что, а не кто, это бульвар. Нет, шучу, это вроде бы какой-то знаменитый адвокат был. Точно не знаю. Морис! Кто такой Мальзерб? Ну, который бульвар.

– Кретьен Мальзерб, – проговорил Морис тоном человека, который все знает. Он и правда знал обо всем на свете, энциклопедия ходячая! – Один из министров Людовика XVI. Правдолюбец, справедливейший гуманист, филантроп. Очень крепко прижимал заворовавшихся чиновников. Не боялся и королю правду в глаза сказать. Именно ему Франция обязана уничтожением «lettres de cachet» – тайных приказов за королевской подписью об аресте и тюремном заключении без суда и следствия любого француза или иностранца. В пропущенные строки этих приказов можно было вписать имя любого человека. Министр лично явился в Бастилию и освободил содержавшихся там многочисленных узников, арестованных на основании «lettres de cachet». Если бы Людовик слушался его, кто знает, может быть, и революционного кошмара не было бы. Однако Мальзерб был отправлен в отставку, откуда возвратился, чтобы стать одним из защитников Людовика на суде над ним, который был устроен Фуке и прочими кровавыми чудовищами. Конечно, дело защиты было проиграно, однако Мальзерб боролся до последней минуты. За это ему страшно отомстили революционеры. Дело в том, что его дочь и внучка эмигрировали в Англию. Якобинцы заигрывали с Мальзербом, задабривали его, уверяя, что террор во Франции закончен. Ну что ж, он очень хотел верить и поверил. И написал дочери, чтобы она скорей возвращалась, потому что все ужасы революции позади. Она вернулась с маленькой дочкой. Через несколько дней сам Мальзерб, его дочь и внучка были арестованы и казнены. Причем сначала обезглавили девочку на глазах ее матери и деда… это входило в ассортимент пыток. Потом была казнена дочь Мальзерба, и только потом – он сам.

– Боже ты мой! – всхлипнула Алёна. Марина уже рыдала вовсю. Потом, переглянувшись заплаканными глазами, они, не сговариваясь, вышли из столовой и побежали в спальни девочек. Постояли сначала над спящей Лизочкой, потом над спящей Танечкой и, вздыхая, успокоенные, вернулись к Морису.

Нет, сначала Алёна зашла в ванную и смыла экстремальный, сейчас весь растекшийся от слез макияж, а также причесалась как человек. Высвобожденные из заколок кудряшки так и взвилась!

«Нет, – подумала она, рассеянно глядя в зеркало, – Мальзерб тут ни при чем. Он явно ни в какой сейф не лазил просто потому, что никаких сейфов в то время не было. Тот Мальзерб, о котором говорили Вика и седой, – какой-нибудь медвежатник, наверное. Взломщик сейфов, так сказать, cambrioleur de coffre-fort!»

Марина начала расставлять на столе тарелки.

– Знаете что? – сказала Алёна. – Я, наверное, сегодня немножко похудею. Главное, вы мне ничего не оставляйте вроде вчерашней провокационной курицы. А я пойду пройдусь.