Сибирские сказки - Автор неизвестен - Страница 11

Они пали вниз, как сброшенные сверху мечи.

Три раза убитую змею глотнули, три раза выплюнули.

— Какой богатырь врага победил?

— Пока ваше сердце не успокоится, пока желудок не согреется, пока клювы не высохнут, не покажем, — отвечают птенцы.

— Верные наши орлята, богатыря покажите! Мы его когтём не зацепим, клювом не тронем.

Орлята медленно крылья расправили. Робкими глазами смотрел Юскузек на больших орлов. Каан-Кередэ-отец взъерошил перья. Каан-Кередэ-мать страшным клёкотом заклекотала. Страшным клювом рванула шубу Юскузека, увидала на его голом плече четыре глубоких шрама. Четыре раза простонал Каан-Кередэ.

— Когда-то из глубокой пропасти я спасла тебя, Юскузек. На твоём плече след моих когтей. Теперь ты орлят наших спас. Что хочешь? Зачем пришёл?

— Караты-хан велел мне из вашего гнезда золотое яйцо украсть.

— Мы с Караты-ханом друзьями не были, — отвечают Каан-Кередэ. — Разве станет он своё добро в чужом гнезде хранить! Золотого яйца у нас нет.

Тут молодые кости Юскузека окрепли. Его голос мужским стал. От гнева смуглое лицо его посинело.

— Если позволите, — сказал Каан-Кередэ-отец, — я отнесу вас к вашему стойбищу.

Сел Юскузек на широкую спину отца Каан-Кередэ. Вцепился в тёмные перья. Как летел, не видел. Сколько летел, не понял. Куда попал, сам не знает. На этом стойбище — ещё никогда не бывал.

В пустом поле только один развалившийся шалаш стоит. В шалаше — чёрный старик. Передние зубы у старика выпали. Усы побелели. Ноги крепко спутаны тугим ремнём. Шея зажата деревянной колодкой.

— Откуда ты, милый мальчик, пришёл?

Дал старик Юскузеку ломоть курута, угостил его молоком. Поздно вечером к шалашу подошла старая старуха. Хотела курут пожевать — не нашла. Хотела молока попить — чашка пуста. Подняла старуха деревянный костыль и стукнула старика по голове:

— Последний кусок проходимцу отдал! Как теперь будем жить?

— Шибко не брани меня, старуха. Жив ли, умер ли наш сын, мы не знаем. Я этого голодного накормил — может быть, и нашего сына люди не оставят.

В полуночь старик уснул.

А старуха, думая о молоке и куруте, заснуть не может. Со злобой взглянула она на голую спину Юскузека. Увидела родимое пятно. Встала старуха, старика трубкой тычет. Старик проснулся, родимое пятно увидел. Холодное тело его согрелось, потускневшие глаза налились слезами.

— Э-эй, мальчик, юноша! Проснись! Ты огонь наших глаз. Ты кровь нашей груди. Ты наш единственный сын. Тебе только год был, когда мы подать Караты-хану не смогли уплатить. Нас поймали, связали, далеко увезли. С тех пор о тебе не слышали. Свою смерть мы на девять лет оттянули. Хотели хоть перед смертью тебя увидать.

Юскузек поцеловал горячими губами сморщенный рот отца, чёрные губы матери. Твёрдыми ладонями погладил их белые волосы.

Старики как сидели — так вечным сном и уснули.

Из дому Юскузек вышел дитятей. Из орлиного гнезда юношей улетел. Теперь Юскузек зубы стиснул, выпрямил плечи. Он возмужал, созрел, человеком стал.

Караты-хан ночью не спит. Днём не спит. Всё время на ходу живёт. Он ждёт вести о гибели Юскузека, хочет скорее жениться на Алтын-Чач.

— Эй, раб! Ступай в круглый аил. Посмотри, плачет там или смеётся Алтын-Чач. В тот же день обратно вернись, мне правду скажи.

Пятясь, вышел раб из дворца. Быстрее тёмно-бурого иноходца устремился к аилу Юскузека. В тот же день вернуться ему приказал Караты-хан. Раб спешил. Раб не останавливался. Раб одним глазом взглянуть хотел — и обратно бежать. Но только полглазом увидел он Алтын-Чач и забыл, зачем шёл. Рот широко открыл, не мигая на Алтын-Чач смотрит: волосы её золотые, как осенние берёзы, ресницы — густая хвоя.

День сидел и ночь сидел раб у раскрытой двери, он не знал, зачем шёл. Забыл, куда должен идти.

На второй день земля и небо покачнулись. Чёрный вихрь ударил, как сухой лист, взлетел вверх аил Юскузека. Ездящий на тёмно-буром коне Караты-хан раба за косу схватил.

— Ты как смеешь смотреть на Алтын-Чач?

Намотал Караты-хан косу раба на свою медную руку и перебросил его через две горы.

С сердцем холодным, как вечный камень, с чёрным сердцем вернулся домой Юскузек.

— А, это ты, Юскузек! Где золотое яйцо?

Ремённой плетью ударил Юскузека Караты-хан.

— Питающийся человеческой кровью Караты-хан! — крикнул Юскузек. — Хвастаясь силой, не бей слабого. Злым языком молчаливых не оскорбляй. Под худым седлом ходит добрый конь. Под рваной шубой может оказаться богатырь непобедимый.

Схватил тут Юскузек Караты-хана за соболий ворот и стащил с тёмно-бурого коня.

Караты-хан обеими руками обхватил Юскузека. Началась великая борьба. Семь лет тягались. По щиколотку уходили их ноги в землю на твёрдом камне. По колено увязали в рыхлой почве. Ни один не упал. Ни один не коснулся земли рукой. Девять лет боролись. Земля дрожала от их борьбы. Горы прыгали, как сарлыки (сарлык — як), а холмы, как косули. Озёра вышли из берегов. Реки бросались с камня на камень в разные стороны.

Вот Юскузек уже тронул землю левой рукой и правым коленом тронул.

— Эй, братья волки! Ой, орлы Каан-Кередэ, помогите!

Раскинув крылья над горами и долинами, прилетели орлы. Серые волки, как серые вихри, в семь глотков сожрали тёмно-бурого иноходца, семь раз выплюнули. Орлы Каан-Кередэ железными когтями подцепили Караты-хана, унесли его в поднебесье и сбросили оттуда на вечный горный ледник. Собакам куска мяса не осталось от тела Караты-хана. Иголкой раз поддеть не осталось куска от шкуры Караты-хана. Ветер развеял прах его, словно пыль.

Страшный гость

Один раз ночью барсук охотился. Посветлел край неба. До солнца к своей норе спешит барсук. Людям не показываясь, прячась от собак, держится, где трава выше, где земля темнее.

Подошел барсук к своей норе.

— Бррк, бррк… — вдруг услышал он непонятный шум.

«Что такое?»

Сон из барсука выскочил. Шерсть к голове поднялась. А сердце чуть рёбра не сломило стуком.

— Я такого шума никогда не слыхивал — «бррк… бррк»… Скорей пойду, таких, как я, когтистых зверей позову. Я один умирать не согласен.

Пошёл барсук всех на Алтае живущих когтистых зверей созывать:

— Ой, у меня в норе страшный гость сидит! Кто осмелится со мной пойти?

Собрались звери. Ушами к земле приникли. В самом деле — от шума земля дрожит.

— Бррк, бррк…

У всех зверей шерсть вверх поднялась.

— Ну, барсук, — сказала рысь, — это твой дом, ты первый туда и лезь.

Барсук оглянулся; большие когтистые звери ему приказывают:

— Иди, иди! Чего стал?

А сами от страха хвосты поджали.

Побоялся барсук главным ходом к себе домой войти. Стал сзади подкапываться. Тяжело скрести каменную землю! Когти стёрлись. Обидно родную нору ломать. Наконец проник барсук в свою высокую спальню. К мягкому моху пробрался. Видит — белеет там что-то. «Бррк, бррк…»

Это, сложив передние лапы поперёк груди, громко храпит белый заяц.

Звери со смеху даже на ногах не устояли. Покатились по земле.

— Заяц! Вот так заяц! Барсук зайца испугался!

— Стыд свой куда теперь спрячешь?

«В самом деле, — думает барсук, — зачем я стал на весь Алтай кричать?»

Рассердился да как пихнет зайца:

— Пошёл вон! Кто тебе позволил здесь храпеть?

Проснулся заяц: кругом волки, лисы, рысь, росомахи, дикая кошка. У зайца глаза круглыми стали. Сам дрожит, словно тальник над бурной рекой. Вымолвить слова не может.

«Ну, будь что будет!»

Приник бедняга к земле — и прыг барсуку на лоб! А со лба, как с холма, опять скок — и в кусты. От белого заячьего живота побелел лоб у барсука. От задних заячьих лап прошёл белый след по щекам барсука.

Смех зверей ещё звонче стал.

«Чего они радуются?» — не может барсук понять.

— Ой, барсук, лоб и щёки пощупай! Какой ты красивый стал!