Сыновья и любовники - Лоуренс Дэвид Герберт - Страница 40

— Может, хочешь прилечь? — спросила миссис Ливере.

— Нет-нет, я не устал, — ответил Пол. — До чего же славно выйти из дому, правда? Я видел цветущий терн и много чистотела. Как я рад, что сегодня солнечно.

— Поесть или попить хочешь?

— Нет, спасибо.

— Как поживает мама?

— Мне кажется, она устала. Слишком много у нее дел. Может, немного погодя она вместе со мной поедет в Скегнесс. Тогда она сможет отдохнуть. Вот бы хорошо.

— Да, — отвечала миссис Ливерс. — Чудо, что она сама не заболела.

Мириам хозяйничала в кухне, готовила обед. Пол пытливо ко всему присматривался. Он побледнел, похудел, но глаза, как всегда, блестели, полные жизни. Он смотрел, как странны, чуть ли не торжественны движения девушки, когда она несет в духовку большой сотейник или заглядывает в кастрюлю. Самый дух тут был совсем не тот, что у него дома, где все кажется таким обыкновенным. Когда во дворе миссис Ливерс громко прикрикнула на лошадь, которая через плетень хотела полакомиться кустами роз, девушка вздрогнула и так поглядела своими черными глазами, будто что-то грубо вломилось в ее мир. И в самом доме и вокруг все дышало тишиной. Мириам казалась девой из волшебной сказки, она заколдована, и душа ее грезит в далеком волшебном краю. И ее выцветшее, старенькое голубое платье и стоптанные башмаки казались поистине романтическими лохмотьями юной нищенки, пленившей короля Коуфечуа[9].

Она вдруг ощутила на себе проницательный, словно всевидящий взгляд голубых глаз гостя. И тотчас ей стало больно из-за стоптанных башмаков и старого поношенного платья. Стало обидно, что все это он видит. Он знает даже, что у нее спущен чулок. Отчаянно покраснев, она скрылась в кладовке. А потом что бы ни делала, руки ее слегка дрожали. Все едва не валилось из рук. Нарушен был сон ее души, и тело трепетало в волнении. Слишком обидно, что он столько видел.

Миссис Ливерс немного посидела, поговорила с Полом, хоть ее и ждали дела. Слишком она была благовоспитанна, чтобы сразу уйти. Но вскоре она извинилась и встала. Немного погодя она заглянула в кастрюлю.

— О Господи, Мириам! — воскликнула она. — В картошке вся вода выкипела!

Мириам вздрогнула, будто ее ужалили.

— Да что ты, мама? — воскликнула она.

— Я бы не расстроилась, Мириам, если б не доверила ее тебе, — сказала мать. И опять заглянула в кастрюлю.

Девушка сжалась как от удара. Темные глаза ее широко раскрылись, она оцепенела на месте.

— Да ведь я всего пять минут назад смотрела, — ответила она, пристыженная, в сознании своего позора как в тисках.

— Да, — сказала мать, — я знаю, это мигом делается.

— Картошка только чуть-чуть подгорела, — сказал Пол. — Это ведь не важно, правда?

Карие глаза миссис Ливерс обратились на него.

— Было бы не важно, если б не мальчики, — сказала она. — Да только Мириам знает, как они скандалят, когда картошку «прихватило».

— А вы бы не позволяли им скандалить, — подумал Пол.

Немного погодя пришел Эдгар. Он был в гетрах, на башмаки налипла земля. Он был невысок ростом и для фермера держался чересчур чопорно. Мельком глянул на Пола, сухо ему кивнул и спросил:

— Обед готов?

— Почти готов, Эдгар, — извиняющимся тоном ответила мать.

— А я готов пообедать, — сказал молодой человек и углубился в газету. Вскоре ввалились остальные. Подали обед. За столом вели себя довольно грубо. Чрезмерная мягкость и извиняющийся тон матери только подстегивали присущую сыновьям грубость. Эдгар попробовал картофель, по-кроличьи проворно пожевал, недовольно посмотрел на миссис Ливерс и сказал:

— Картошка подгорела, мать.

— Да, Эдгар. Я на минутку про нее забыла. Если она тебе не по вкусу, может, поешь хлеба.

Эдгар сердито посмотрел через стол на Мириам.

— А Мириам чего делала, почему недоглядела? — спросил он.

Мириам смотрела на брата. Губы ее дрогнули, темные глаза сверкнули, она поморщилась, но не вымолвила ни слова. Опустила темноволосую голову, проглотила и гнев свой и стыд.

— Уж, конечно, трудилась вовсю, — сказала мать.

— Картошки сварить и то у ней ума не хватает, — сказал Эдгар. — Для чего ж ее дома держат?

— А чтоб подъедала все, чего в чулане остается, — подхватил Морис.

— Никак не простят нашей Мириам тот картофельный пирог, — засмеялся отец.

Девушка была совсем уничтожена. Мать сидела молчаливой мученицей, чужая за этим грубым застольем.

Все это озадачило Пола. Он недоумевал, откуда такой накал чувств из-за нескольких подгорелых картофелин. Мать семейства возводила до некоего священного долга всякую пустячную работу по хозяйству. Сыновей это злило, им казалось, она этим подчеркивает, что они ее недостойны, и они отвечали грубостью да еще глумливой заносчивостью.

То была для Пола пора, когда недавний мальчик становился взрослым. И в доме Ливерсов, где все пронизано было благоговейной духовностью, почудилось ему таинственное очарование. Что-то разлито в самом воздухе. Вот его матерью повелевает разум. А здесь что-то совсем иное, что-то влечет, покоряет, а в иные минуты отталкивает.

Мириам горячо заспорила с братом. Позднее, когда братья опять ушли, мать ей сказала:

— За обедом ты не оправдала моих надежд, Мириам.

Девушка потупилась. И вдруг, устремив на мать горящий взгляд, воскликнула:

— Они просто скоты!

— Но ведь ты обещала не пререкаться с ними, — сказала мать. — И я надеялась на тебя. Для меня невыносимо, когда вы бранитесь.

— Но они такие злые! — воскликнула Мириам, — и… и невежи.

— Да, дорогая. Но сколько раз я тебя просила не возражать Эдгару? Пусть говорит, что хочет.

— Да с какой стати ему это позволять?

— Разве ты недостаточно сильна, чтобы вынести это, Мириам, ну хотя бы ради меня? Разве ты так слаба, что не можешь не пререкаться с ними?

Миссис Ливерс неколебимо держалась известной заповеди — что надлежит «подставлять другую щеку…». Внушить это сыновьям не удавалось. Дочери поддавались лучше, а Мириам была ее любимица. Мальчики возненавидели эту заповедь с первой же минуты, как ее услышали. У Мириам часто хватало гордости, чтобы подставить другую щеку. Тогда братья переставали ее замечать, она становилась им ненавистна. Но в своем гордом смирении она жила собственной внутренней жизнью.

В семье Ливерсов вечно ощущались несогласие и разлад. Хотя сыновья яростно бунтовали против вечных призывов к их глубинным чувствам — к покорности и гордому смирению, что-то все-таки проникало в их глухие души. Они не умели питать к постороннему обычные человеческие чувства, не умели завязать простую дружбу, но всегда беспокойно искали чего-то более глубокого. Обыкновенные люди казались им слишком пустыми, незначительными и заурядными. И оттого самое простое общение с кем бы то ни было оказывалось для них непривычно, они становились мучительно неловки, страдали от этого и, однако, в своем высокомерии держались оскорбительно. Под этим скрывалась жажда душевной близости, но, лишенные всякой тонкости, они неспособны были ее достичь, и любой попытке к сближению препятствовало их неуклюжее презренье к другим людям. Неосознанно тоскуя по задушевному общению, они не умели даже просто подойти к кому-то ближе, оттого что считали для себя унизительным сделать первый шаг, считали унизительными те мелочи, из которых складываются обыкновенные человеческие отношения.

Пол был зачарован матерью семейства. Подле нее все обретало духовность, глубинный смысл. Она питала его ранимую, утонченную душу. Вместе они, казалось, извлекали из действительности самое существенное.

Мириам была истинной дочерью своей матери. В солнечные дни после обеда мать и дочь шли вместе с Полом в луга. Они искали птичьи гнезда. В живой изгороди у фруктового сада было гнездо королька.

— Мне очень хочется, чтоб ты его увидел, — сказала миссис Ливерс.

Пол нагнулся и осторожно сунул палец между колючками в круглый вход в гнездо.