Горячие гильзы - Алексеев Олег Алексеевич - Страница 16

Вдруг бешено застучали копыта. Я испугался: немецкая кавалерия. Но вместо всадников увидел лосиное стадо. Лоси промчались мимо нас, взрывая мягкую землю.

Шли мы с матерью медленно: слишком тяжёл был груз.

— Обратно будет легче идти, — утешала меня мама. — Соли много не дадут. — И тотчас вздыхала: — Добыть бы ещё спичек и сахарина.

Долго шли полями. Перед вечером увидели в мареве что-то белое, большое. Я догадался, что это и есть город.

Идти в город на ночь глядя мать не решилась. Свернули к небольшой деревне, попросились на ночлег к одинокой женщине.

— Ночуйте, места не жалко. Только утром уйдите пораньше. Облавы бывают.

Хозяйка накормила нас, уложила в свою кровать, а сама устроилась на лавке. Ночью я несколько раз просыпался от страха: снились какие-то люди с оружием.

Утром мы вышли на широкую песчаную дорогу. Мимо нас промчалась легковая машина, потом пошли танки — зелёные и огромные, как холмы. Резал тишину пронзительный скрежет, вился синеватый дым, покачивались тупые стволы. Из открытого люка высунулся танкист, на голове у него белел бинт.

Большак грохотал, ревел, дребезжал, тонул в рыжей пыли. Пахло гарью, резиной, кремнем. Тяжело шли полугусеничные транспортёры, мелькали легковушки с пропусками на ветровом стекле. Колоннами шла пехота. Пехотинец с карабином в руке, хохоча, запустил в нас камнем, попал матери в лицо.

Второй раз в жизни я видел столько боевой техники и солдат. Не верилось, что такая сила не смогла сокрушить партизан, у которых лишь лёгкое оружие. Но всё-таки не сокрушила. Почему — я ещё не понимал…

Дорогой идти было страшно, мы свернули в лес и вскоре вышли к реке. Через реку была переброшена лава. За лавой были немецкие позиции: я увидел траншеи, окопы и орудия. По противоположному берегу ходили патрульные.

— А зачем тут пушки? — спросил я у матери.

— Партизан, видно, боятся. Вот и пулемёты стоят.

Мы перешли лаву. Мать достала из-за пазухи документы, показала подошедшим солдатам полевой жандармерии. Главный из них, с серой жестяной бляхой на груди, заставил мать развязать мешок, заглянул и в мою корзину. Взяв несколько яиц, весело похлопал меня по плечу.

— Гут, мальтшик! Гут!

За рекой на холмах лежал город. В зелени прятались белые дома под оранжевыми черепичными крышами, поднималась в небо колокольня.

Мы шли мимо разбитых машин и танков, печально напоминающих про сорок первый год. В воронках стояла жёлтая от глины вода. Чернели бесчисленные пожарища.

Вышли к железнодорожной станции. На пробитой снарядом водокачке сидела стая ворон. Под откосом лежала перевёрнутая платформа. Мать сказала, что поезда не ходят с тех пор, как пришли немцы. Мы поднялись на насыпь, пошли тоненькой тропкой. Насыпь густо заросла травой, в траве смутно виднелись шпалы и поржавевшие рельсы.

Мать замерла вдруг, схватила меня за руку… По рельсам навстречу нам катились красные вагоны.

— Поезд?.. — удивилась мать.

Но вагоны катились сами по себе: паровоза не было. И тут мы увидели бегущих людей. Через плечо у каждого из них была перекинута лямка, блестели туго натянутые тросы. Люди бежали рядом с вагонами, налегая на лямки. Вагоны раскатывались всё сильнее и сильнее… Пёстрая старая одежда, рваная обувь, белые пятна лиц.

— Пленные, наши… — выдохнула мать.

На крышах вагонов лежали автоматчики, с тормозных площадок смотрели стволы пулемётов. Пленные жадно глотали воздух, бежали из последних сил… Двери вагонов были открыты: все они доверху были загружены кирпичом. Состав двигался бесшумно, топот бегущих людей глушила трава, и всё, что я видел, казалось страшным полночным сном.

Пленные чуть замедлили бег. С тормозной площадки тотчас же спрыгнул солдат с палкой в руке. Бил он, не щадя… Кто-то вскрикнул, кто-то схватился руками за разбитую голову.

— Может, и отец твой вот так же мучается… — В глазах у матери стыл ужас. — Идём, быстрее идём. Здесь должно быть много пленных. На кирпичном заводе работают. Посмотрим, а вдруг кто знакомый? И чего только фашист не придумает. Запрячь человека, будто скотину… Укрылись в городе от партизан. Ничего, партизаны и сюда пробьются!

Найти кирпичный завод оказалось просто: к нему шла железнодорожная ветка, издали было видно высоченную трубу. Бараки стояли тесно, словно стога. За оградой из колючей проволоки темнели вышки с часовыми. Прошли ещё немного, к заводским корпусам. И вдруг увидели, что пленные работают в поле, роют огромную яму, видимо котлован. Рядом, на пригорке, пулемётчики за пулемётами.

Пленные наконец увидели нас. Даже работать перестали. Лицо одного из парней показалось мне знакомым. Как и лицо бородатого мужчины. Но отца — я немного успокоился — среди пленных не было…

С противоположного конца котлована к нам уже бежал конвоир. На измождённых лицах людей, что были рядом, робкой надеждой горели глаза. Мать скинула с плеч мешок, быстро развязала. Все четыре каравая полетели в котлован, пропали в толпе, там же оказалась и полстина.

Я не решился бросать яйца, подбежал к обрыву, лёг, протянул корзину бородатому. Тот замешкался, и яйца, что белые снежки, покатились по сырой глине котлована. Их хватали, прятали в одежду.

Конвойный был уже рядом. Закричал, ударил мать прикладом карабина. Мы побежали. Даже оглянуться не хватало смелости…

В себя мы пришли лишь на берегу реки.

— Вот и сходили за солью, — покачала мать головой. — Да что соль, без неё солоно!

Надо было возвращаться домой. Хотелось есть, но торбу с харчами мать тоже успела бросить в страшную яму.

— Ничего, — сказала мама. — В лесу ягод наберём. А идти будет совсем легко.

НОЧНОЙ СЕНОКОС

Целую неделю шли бои. Один за другим в нашу округу врывались карательные отряды. У партизан не хватало патронов, но они не отступали. Люди говорили, что фашисты хотят выжечь всю местность и, зная об этом, партизаны будут держаться до последнего. Даже автоматчики били порой одиночными, а немцы огня не жалели. Горели омёты соломы, подожжённые зажигательными пулями. Над лесом кружили самолёты, стреляли во всё живое.

Деревни казались вымершими. В хлевах мычали недоеные коровы, в лесу осыпались переспелые ягоды, глохла росистая отава.

Наконец каратели отступили. Вечером над озером стоял туман.

— Мама, мама, — заволновался братишка. — Смотри, на озеро облако упало.

Вдруг я услышал знакомый звук, похожий на тектанье дятла. В деревне отбивали косы. По улице прошли одетые по-покосному Таня Павлова и Нина Андреева. Долетел громкий голос тёти Паши. Как и всегда, она что-то кому-то приказывала, кого-то несердито бранила. У нас снова был колхоз, и тётю Пашу выбрали бригадиром нашей бригады.

Всё было как до войны. На коротком собрании решили как можно больше заготовить сена, стога спрятать в лесу. Иначе нечем кормить скот, деревенских и партизанских коней. Отавы — море. А покосишь ли? Самолёты-разведчики чуть ли не задевают крыши. Снова могут прийти каратели, будет бой… «Нет, — вздохнул я, — какой уж там сенокос!»

Спать я лёг рано, но сон не шёл. Вспомнились вдруг предвоенные дни. Для жителей северных деревень пора сенокоса — праздник. На поле выходят всей бригадой, как бы одной семьёй. Каждый старается не ударить в грязь лицом. Ни вина, ни браги на сенокос не берут, лишь бутыли с молоком, заткнутые пучками соломы. Все нарядны, и у каждого брусочница, сплетённая из берёсты…

Я любил смотреть, как косит наш отец. Коса у него всегда была хорошо отбита, оттянута в жгучее жало. Работал отец быстро и весело, но не спешил, обкашивал кочки и муравейники. Косил, будто песню пел. И никто никогда не мог за ним поспеть, как ни старались.

Среди ночи я проснулся. Захотелось пить. Встал, налил в кружку молока. Матери дома не было, постель её была пуста.

«Косят…» — мелькнула запоздалая догадка.