Дмитрий Донской - Лощиц Юрий Михайлович - Страница 48

В московской своей светелке четвертый уже раз полнела в стане великая княгиня Евдокия, делалась мягко-округлой — сама что тот клубочек. В такие месяцы особой уютной теплынью напитывались, кажется, и хоромные стены. Мягким кошачьим шажком выступала теперь Евдокия, осторожней усаживалась за пяльцы, чаще в глазах рябило, мутнели на ладони жемчужные зернышки, мурка играл на полу клубком, рассеянно соскользнувшим с колен, по-птичьи пощелкивали дрова в печной утробе, в углах жилья копились, набухали, пенились серебряные сумерки.

В сентябре 1376 года Дмитрий и Евдокия пережили первое родительское горе — умер их старший, шестилетний Данило. Осталось двое мальчиков, Вася, четырех лет от роду, и Юрий — этому еще и двух не исполнилось. Беременная женщина не смела отдаться сполна своему горю, боясь за жизнь, что носила под сердцем. Как и каждая русская женщина ее поколения, Евдокия не столько родильных мук страшилась, сколько трепетала за неясное будущее своих чад. Дай только думам волю, чего-чего ни напридумается на их головки: и войны лютые, и моры беспощадные, и сотни иных болезней, знаемых и незнаемых. А случаи нелепые и непредвиденные, поджидающие человека на каждом шагу, во всякий час и миг? А зверь лютый в лесу, а гром небесный в открытом поле? А если, овзрослев благополучно, жить станут кое-как, друг против друга злобясь, на клочья раздирая отцов прибыток, — велика ли невидаль, далеко ли за примерами ходить?.. И в горький свой, безутешный час будет какой-нибудь из них проклинать родителей своих за то, что зачали его на муку жизненную, кинули в юдоль зла.

О, как страшно думать об этом, в ночной бессонной пучине холодея, сдерживая в себе вопль отчаяния! Тут-то напоследок и призовешь Ее, потому что кто же еще услышит и к кому еще воззвать? Из бездны отчаяния устремится жаркая просьба в бездну милосердия, и не об этом ли сказано: бездна бездну призывает? Можно принять любую родильную муку, лишь бы детки не знали мучений, потому что хватит уже на наш век, не вынесет сердце материнское нового повторения земных страстей. Да и не одну только родильную, а всякую муку примет на себя мать, за всех своих отстрадает, за всех умрет, за всех испьет чашу отчаяния, лишь бы прервалась безысходная чреда повторений.

Четвертого сына (если от новопреставленного Данилы считать) Евдокия родила накануне Андрея Первозванного, почему и назвали мальчика Андреем.

Еще один сын! В княжеском дому такое событие всегда считается особо значительным. Сын — прибыток мужества; говоря о младенце Андрее, разумели, что недаром и имя его по-гречески значит «мужественный». И вовсе не беда, что помельче теперь придется делить меж сынами отцову вотчину. Это еще поглядеть надо, мельче ли; земель-то прирастает, прикупается понемножку, потуже становится дедова калита.

Василий, Юрий и Андрей... Мальчишек у Дмитрия уже больше, чем у покойного отца было, но молодому отцу желалось еще и еще детей, у него вовсе не было предчувствия, что они рождаются не вовремя. Напротив, самое время вновь заводить на Руси большие семьи, вить заново Великое Гнездо. Крепких рук нужно множество и душ горящих тоже. Трудов край непочатый.

И Евдокиюшка, Авдотьюшка безотказная, будет ему рожать и рожать: за Андреем (1376 год, по Татищеву) родит Семена (этот недолго, правда, поживет), потом Петра и Ивана, потом, наконец, Константина...

И четырех дочерей принесет — тоже народец нужный! — Софью, Анну, Настасью и младшую Марию (снова это имя, столь любое на московский слух).

Всего двенадцать детей породил великий князь Дмитрий Иванович за тридцать девять своих неполных лет! Бесстрашное по тем временам, да и по всяким иным чадолюбие! В нем проще всего было бы увидеть бездумное следование велениям естества. Нет, это чадолюбие было именно поступком, сполна осознанным стремлением противостоять ненавистной погибели Русской земли. Людей, людей и людей — просила земля, и Дмитрий в числе первых отвечал на ее зов и другим подавал пример.

III

Люди, люди и еще люди нужны были великому князю московскому и владимирскому.

Лес и луг сами себя обиходят. Деревья сами схоронят хилый подрост или ветхих своих старцев. Луг сам, без человечьего надзора, засеет себя новым семенем, не даст укорениться сорной траве. Но полю, взоранной, растревоженной сохою земле без людской постоянной заботы не жизнь. Следит за полем хозяин, не жалеет доброго семени, и оно возвращает ему сторицей. Но оставь он борозду всего на год, на два, и над беззащитной нивой вымахает стена бурьяна. А потом от ближних перелесков нанесет сюда ветром всякой шелухи, укрепится в старых бороздах сорный березняк, и через несколько лет уже не продраться сквозь подлесок, не сыскать, где золотилась нива, где торчал двор. Только, может, глинобитное печище не до конца еще развалилось и укажет на место, в котором люди ютились, грелись у огня.

Какая тоска!.. Надрывался человек от зари до зари, валил деревья, отволакивал их, подрубал корни у пней, отесывал хлысты на избу, на сени, на овин, подбирал жерди для тына, прочая мелочь шла в огонь. Вспахивал обгорелое огнище, горькое на дух, то и дело трещащее корнями. Распушал горбатые борозды бороной в одну сторону, а потом и поперек. Холодной ранью, пока еще галки и вороны не проснулись, выходил сеять. И это, казалось бы, самое легкое и простое — чего там! — бери из торбы полную пригоршню и сыпь со всего замаху — оказывалось самым трудным. Иной мужик вроде бывалый, и пахарь двужильный, а рука его в сееве подводит, напрягается чересчур, рвет воздух, семя летит комками — там густо, там пусто, — а рассып нужен ровный, мягкий, повсеместный, во всякую пядь чтобы легло зерно. Не зря же зовут мужика не только пахарем, но и сеятелем. А сколько иных ему нужно умений, чтобы обжить по-настоящему новый свой надел! И дом сложи, и лавку вытеши, и стол тем же топором огладь, и печь вылепи... Да не зазевайся, чтоб трава в лугах не перестояла, а скошенная, не перележала, не сгорела и в зародах не протекла сверху донизу. И к тому же не все подряд коси-то, что и обкашивай, а не знаешь что, у коровы спроси, сладка ли ей полынь, мягок ли зверобой, вкусна ли пижма-трава... Да снова не зазевайся, зерно, глянь, потекло; в свой час его сожни, на гумно свези, цепом оббей и себя по спине не огрей; на ветерке от половы обвей, да в мех, да наверх... Глянь, а у тебя еще и крыша не крыта! Вот тут-то и соломка сгодится, подбери ее ровненькими пучками, чтоб один к одному, и укладывай их потесней, ряд за рядом. Хорош уклад, сух чердак, сух чердак, бела мука. Про свою жизнь и назавтра ничего не ведаешь, но избенцо, коли не тронет его огонь, под соломенной шапкой полвека простоит, и шапка эта — трава, кажись, травой! — лишь сверху потемнеет, а снизу не истлеет.

Но где тот мужик, и как его имя, и что его труд?..

Люди, люди нужны были Москве. Со времен Дмитриева прадеда, а особенно деда московская земля много полюднела, ее князья умели зазвать к себе чужого настороженного мужика, сбежавшего «из зарубежья» — от нищего князя-соседа, от злого его боярина. Но и по сей день велика была нужда в крестьянстве. Сколько ведь земли пустошится там и сям, особенно на расстоянии от дорог и рек!

Крестьяне-старожильцы, сидящие на великокняжеских черных землях, тянут свое обычное тягло. Княжеским и боярским волостелям, старостам, соцким строго-настрого наказано своих, московских, крестьян друг у друга не переманивать. Но приходят и сегодня люди издалека, безлошадные, бессошные, и их надо устроить при земле так, чтоб захотели тут остаться навечно.

Для крестьян-пришлецов и приберегал Дмитрий Иванович запустошенные земли и во временный себе убыток сажал их здесь «на свободы». Слободские жители в отличие от черного тяглого большинства, платящего в казну оброк или несущего иные повинности, освобождались и от оброка, и от всевозможных налогов и повинностей на срок, который оговаривала княжеская жалованная грамота. Сроки были разные: от трех лет до десяти, а то и больше — в зависимости от степени запущенности земли, богатства или бедности почв, близлежащих угодий, да и от возможностей крестьянской семьи, садящейся «на свободу». Получал пришлец и ссуду на обзаведение семенным зерном, скотом, упряжью и утварью. Со своей стороны он обязывался завести прочное хозяйство — «поставите двор», то есть избу с сенями, баней и овином, и двор этот «заметом огородити», распахать пустошь под хлеб, под овощь и как следует «огноити» огород, унавозить землю.