Дмитрий Донской - Лощиц Юрий Михайлович - Страница 25

Москва при Иване Калите. Об этой Москве можно было бы сказать гораздо больше, чем о всех предыдущих, вместе взятых, так зачетно, так ощутимо она возросла и украсилась при великом князе Иване Даниловиче. Но, пожалуй, убедительнее всяких описаний выглядит краткая погодная последовательность строительных событий:

1326. В московском Кромнике возводится белокаменный Успенский собор.

1329. Рядом с ним (на месте нынешнего Ивана Великого) поставлена каменная церковь во имя Ивана Лествичника. Построена всего за одно лето — с 21 мая по 1 сентября!

1330. Заложен каменный же храм возле великокняжеского двора — знаменитый Спас на Бору.

1333. В одно лето закончено строительство белокаменного Архангельского собора — будущей княжеской и царской усыпальницы.

Между последними двумя событиями Кромник — в 1331 году — горел. Его починили, но через шесть лет побуйствовал здесь очередной пожар. И снова терпеливые москвичи готовы были приняться за починку Даниловой крепости. Но у Ивана Калиты уже другое было на уме. Вскоре в подмосковных дубравах заговорили топоры, ухнули оземь первые вековые великаны.

1339. К ноябрю этого года все подготовительные работы были закончены и размечены границы нового Кромника — невиданные, небывалые: четыре, чуть не пять таких крепостей, как прежняя, способна вместить в себе затеваемая Калитой ограда. Одна стена со старого рубежа, что на гребне холма, шагнет вниз, к его подножию, и вберет в черту города приречную часть посада. Другая, «напольная», или «лобовая» стена также решительно сдвинется — в северо-восточном направлении.

1340. Один осенний месяц, три зимних и еще один весенний — всего-то понадобилось строителям, чтобы соцветье кремлевских соборов вобрать в новую прочную дубовую раму. На веселую эту, тешащую сердце картину Иван Калита успел полюбоваться перед смертью. Вокруг него, под звон и чмок нетерпеливой мартовской капели от избытка жизни бражно шумела юная Москва...

Кажется, столетние те дубы и в крепостных стенах должны были не менее века пролежать нерушимо. Но как же быстро и они стали золой и прахом, никому не нужным хламом! Нет, никак не могло дерево соревноваться в надежности с камнем. Не потому ли летописцы, прилежно отмечая в своих тетрадях год создания каждого каменного храма, почти никогда не сообщают о строительстве деревянных? Только задним числом, при подсчете урона от пожаров, вписывали: двадцать с лишним, а то и за тридцать церквей поглотил огонь...

А теперь вот, зимой 1367 года, к подошве боровицкого холма беспрерывно тянулись обозы, и целая гора обтесанных известняковых глыб росла ребрастой громадой.

IV

Каменоломни, откуда прибывали санные поезда, находились от города не так уж и близко — ниже по течению Москвы-реки, за селами Коломенским и Островом, за устьем Протвы, у сельца Мячково, по которому и прозывались они Мячковскими. По зимнику везти тяжкие плахи куда проще, чем доставлять их в летнее время по воде, против течения или береговыми сухопутками. Ледяная дорога — что за утеха для возниц! — ни тебе оврагов, ни буераков, знай лишь подремывай. Зима для заготовки камня и потому еще удобна, что рук, свободных от крестьянского труда, теперь намного больше и конной тяги тоже. Горожане, подмосковные мужики, наряды из отдаленных княжеских и боярских волостей, всевозможная смердь — тьма-тьмущая народу копошилась в снегах, в хрустком каменном крошеве; дышали жарко, шубейки побросав, кряхтели возле саней, опускали на сенцо многопудовые шершавые плахи; обоз вытягивался гибкой верстой — то вдоль закатной ленты, а то, при извиве русла, лицом прямо на убывающее пламя зари. Синева настигала с востока, звонче пели полозья на прибывающем морозце, резче между спящих берегов звучал лошажий всхрап. В воздушном омуте цедили лучи первые звезды, а вскоре и все небо уже полыхало вприжмур, и будто чей исполинский выдох делил его наискось, клубясь и индевея на излете. В этом переливающемся печном мраке нестрашно было ехать, снег словно светлел изнутри, проплывали обочь смутные пятна кустов; где-то совсем близко, перебегая от зарода к зароду, как свеча в чьей-то руке, сияла над сугробами любопытная звезда. Тявкали псы на горе в Коломенском. Еще один и другой тягучий поворот русла, и уже доносилось до обозников темное шевеление отходящей ко сну Москвы, скрипы дверей, теплый дух хлеба и коровьей жвачки. Камень подвозили постоянно, в стужу, в метель и в оттепель. Поля начинали сбрасывать белые охабни с плеч, лед на реке потемнел и заслюдянел лужицами, а по горбатой, темно-рыжей от навоза дороге, как по надежному мосту, все влеклись и влеклись обозы...

Летописцы не оставили никаких подробностей возведения белокаменной крепости, как не оставили почти ни слова и об ее облике: ни времени, затраченного на стройку, ни общей длины стен, ни средней их высоты и толщины, ни количества башен, ни происхождения зодчих, ни примерного числа каменщиков и подсобных рабочих. Но почти все эти неизвестные величины оказались — в большей или меньшей степени — доступны восстановлению, так же как и многие более мелкие обстоятельства работ.

«Огородники» — так тогда именовали мастеров крепостного строительства — были приглашены, по общему мнению современных ученых, с русского Севера. Скорее всего это были псковичи либо новгородцы. Там, на Севере, трудились потомственные огородники, из колена в колено передававшие устное зодческое предание: приемы шлифовки и кладки камня; тайны прочности известковых растворов; знали они и на каком расстоянии друг от друга выгоднее всего ставить башни, и какую сторону камня лучше вынести «лицом», то есть на внешнюю поверхность стены; знали и как поведет себя под страшной тяжестью та или иная почва. К примеру, если стена проходит в приречной низине, то тут не обойтись обычным каменным фундаментом, он быстро начнет тонуть; тут сперва нужно вбить в дно рва прочные сваи, потом настелить на них деревянные ложа и лишь потом уже на эту постель укладывать каменное основание стены.

Так, кстати, поступили и при закладке береговой, на Москву-реку выходящей стены Кремля. По этой линии решено было поставить три стрельницы: две глухие по углам и одну, с проездными воротами к пристани, примерно посредине между ними. Та стрельница, что стала у подножия холма на западном углу Кремля, получила (возможно, сразу же) имя Свибловой — в честь того самого, шепелявого Феди Свибла, теперь уже молодого боярина Федора Андреевича, главы дома Акинфовичей. А поскольку дом его стоял как раз в этом углу крепости, то Свиблу и выпало по наряду отвечать за строительство ближайшей стрельницы и прилегающих к ней стен — поставлять сюда своих людей и оплачивать часть работ. Пока Свибл распоряжался в своем углу, на другом, тоже упирающемся в Москву-реку, верховодил его тезка и сверстник Федор Беклемиш, — там неподалеку от угловой стрельницы стоял боярский двор Беклемишевых. С этим семейством соседствовал окольничий Тимофей Вельяминов, брат Вельяминова-тысяцкого (и также родной дядя Дмитрию по материнской линии). Башня, что строилась под его присмотром, получила имя Тимофеевской. От нее напольная стена круто сбегала вниз, к Беклемишевской стрельнице. Соседи ревниво поглядывали друг на друга: как дела у Свибла, у Беклемиша, у Федора Собаки (его башню Собакиной прозвали), у Тимофея Васильевича?

Кремль начали возводить не от какой-то одной башни, но одновременно по всем трем линиям, разделенным на боярские участки. Строились вперегонки, стремясь перещеголять ближних и дальних соседей не только в быстроте, но и в неповторимости внешнего образа каждой стрельницы.

Сверху, с боевых площадок, открывалась разворошенная, в пестром мусоре Москва: кто жег известь в печах, кто по шатким сходням брел с носилками, кто занимался отеской камней. Наружная поверхность кладки должна быть ровной и гладкостью не уступать коже, чтоб и ладонью по ней приятно было провести. Зубила камнетесов при такой дотошной работе часто тупятся, то и дело носят их в кузни, где наваривают и оправляют вышедший из строя инструмент. Звон металла о металл, екающие удары топоров, шипение мехов и извести, брань нарядчиков, скрип дощатых настилов, грохот булыжников и каменной мелочи, сваливаемых в «корзины» — пустоты между внешней и внутренней кладкой, озорная перекличка артелей-соперниц, треск костров, взвизги пил, окрики кашеваров, клепанье урочного била — схлестываются, наскакивают друг на друга звуки, откалываются от новых стен. Кто-нибудь найдет под ногой глиняный черепок неизвестно какой давности и туда же, в «корзину», кинет — для крепости, для связи. Так и Калита бы поступил. Треснул горшок — и то впрок. Твердеет — даже и в малости этой — огнеупорная глинка московского характера.