Разговор в «Соборе» - Льоса Марио Варгас - Страница 41

— А в Трухильо и вовсе ни черта не вышло, — сказал Вашингтон. — Наши только добились решения о моральной поддержке бастующих. Это все равно что ничего.

— Ни один университет не последовал за Сан-Маркосом, ни один профсоюз не поддержал стачку трамвайщиков, — сказал Сантьяго. — Что ж, нам ничего, кроме отмены забастовки, не остается.

— Так или иначе, сделано немало, — сказал Вашингтон. — Теперь, когда появились арестованные, у нас есть знамя, и можно в любую минуту начать все сначала.

Послышался трехкратный стук, войдите, сказал Вашингтон, и на пороге, тяжело дыша, появился Эктор в сером костюме.

— Я-то думал, опаздываю, а никого, оказывается, еще нет. — Он уселся на стул, платком вытер пот со лба, глубоко вздохнул и выпустил воздух, как выпускают после крепкой затяжки табачный дым. — Никого из трамвайщиков невозможно найти. Здание их профсоюза заняла полиция. Со мной ходили двое апристов, они тоже потеряли связь со стачечным комитетом.

— Мартинеса взяли, — сказал Вашингтон.

Эктор замер с платком у рта.

— Поскольку его сейчас трясут как грушу, — его голос и вымученная улыбка постепенно гасли и наконец исчезли, он снова перевел дыхание, спрятал платок в карман, заговорил очень серьезным тоном, — нам не следовало бы собираться здесь и сегодня.

— Льяке должен прийти, — сказал Вашингтон, — я не знал, как его предупредить. Заседание Федерации начнется через полтора часа, и у нас еще есть время принять наше собственное решение.

— Да какое может быть решение, — сказал Эктор. — Апристы и «независимые» хотят отменить забастовку, и это самое логичное. Все рушится, нужно спасти то, что еще осталось от студенческих организаций.

Снова трижды стукнули в дверь, здравствуйте, товарищи, произнес птичий голос, мелькнул красный галстук. Льяке удивленно оглянулся вокруг:

— Разве не на восемь было назначено? Где же остальные?

— Утром взяли Мартинеса, — сказал Вашингтон. — Может, нам отменить встречу и убраться отсюда поскорее?

Маленькое личико не сморщилось, в глазах не мелькнула тревога. Он привык, думает теперь Сантьяго, привык к дурным вестям, привык прятаться и бояться. Льяке взглянул на часы и помолчал, соображая.

— Если его арестовали утром, нам еще ничего не грозит, — сказал он наконец со смущенной полуулыбкой. — Его начнут допрашивать только ночью или даже на рассвете. Времени у нас, товарищи, в избытке.

— А все ж тебе-то лучше уйти, — сказал Эктор. — Ты рискуешь больше всех.

— Тише, вас на лестнице слышно, — сказал появившийся в дверях Солорсано. — Значит, Индейца схватили? Первая наша потеря.

— Ты что, забыл, как надо стучаться? — сказал Вашингтон.

— Дверь была открыта, — сказал Солорсано. — А вы кричите на всю гостиницу.

— Половина девятого, — сказал Льяке. — Где же остальные?

— Хакобо должен был пойти в профсоюз текстильщиков, Аида с делегатом от педагогического — в Католический университет, — сказал Вашингтон. — Скоро явятся. Можем начинать.

Эктор и Вашингтон сели на кровать, Сантьяго и Льяке — на стулья, Солорсано — на пол. Мы ждем, товарищ Хулиан, услышал Сантьяго и вздрогнул. Вечно, Савалита, забывал ты свою партийную кличку и то, что должен вести протокол, думает он, и вкратце излагать итоги предыдущего собрания. Не вставая с места, он вполголоса сделал сообщение.

— Переходим к прениям, — сказал Вашингтон. — Пожалуйста, покороче.

— Надо же узнать, куда они запропастились, — сказал Сантьяго. — Пойду позвоню.

— Здесь нет телефона, — сказал Вашингтон. — Придется искать аптеку, туда — потом обратно, это не годится. Полчаса опоздания — не страшно, никуда они не денутся.

Прения, думает он, эти длинные речи, в которых трудно было ухватить суть дела, отличить дела от их оценки, оценки — от пустого сотрясения воздуха. Однако в тот вечер все были лаконичны, конкретны и деловиты. Солорсано: Ассоциация сельскохозяйственных центров отвергла наше предложение, сочтя его политическим: зачем, дескать, Сан-Маркосу встревать в забастовку транспортников? Вашингтон: руководители «эскуэлы нормаль»[50] заявили, что ничего не могут сделать, при голосовании девяносто процентов студентов высказалось бы против, и потому они могут оказать нам лишь моральную поддержку. Эктор: все связи с профсоюзом трамвайщиков оборваны, здание захвачено полицией.

— Итак, агрономы, инженеры, Эскуэла Нормаль — против, что в Католическом — пока неизвестно, — сказал Вашингтон. — Университеты Куско и Арекипы блокированы полицией. Такова, вкратце, ситуация. Почти не вызывает сомнений, что Федерация сегодня вечером предложит отменить в Сан-Маркосе забастовку. Для прояснения и выработки нашей позиции у нас имеется час.

Казалось, думает он, что дискуссии не будет, что все пришли к единому мнению. Эктор: движение вызвало в студенческой среде всплеск политического самосознания, и теперь надо сворачивать его, прежде чем исчезнет Федерация. Солорсано: снять забастовку, но именно для того, чтобы немедленно начать подготовку нового движения, более мощного и лучше скоординированного. Сантьяго: да, и немедленно развернуть кампанию за освобождение арестованных студентов. Вашингтон: Университетская фракция компартии обогатилась бесценным боевым опытом, прошла боевое крещение, и он тоже «за» — забастовка помогла перегруппировке сил.

— Позвольте мне, товарищи, — прозвучал слабый, застенчивый и вместе с тем уверенный голос Льяке. — Когда фракция приняла решение поддержать забастовку транспортников, мы уже знали все это.

Что знали? Что профсоюзы стали желтыми, потому что истинные рабочие вожаки убиты, арестованы или высланы, что забастовка приведет к репрессиям и новым арестам, и остальные университеты повернутся к Сан-Маркосу спиной. Что же мы не знали, товарищи, чего же мы не сумели предвидеть? Помнишь, Савалита, рука его рассекала воздух у самого лица, его чуть надтреснутый голос настаивал, убеждал, уверял. Что забастовка достигнет своей цели, ибо заставит правительство сбросить личину и показать свое зверинство во всей красе. Дела плохи? Три университета заняты полицией, не меньше пятидесяти студентов и рабочих-лидеров арестовано, и вы говорите, что дела идут плохо? На факультетах состоялись летучие митинги, а буржуазная пресса вынуждена была сообщить о репрессиях — это плохо? Впервые выступления против Одрии приняли, товарищи, подобный размах, впервые за много лет монолит диктатуры дал трещину — и это плохо? Не абсурдно ли в такие минуты отступать? Не правильней ли постараться расширить и радикализировать движение? Следует рассматривать ситуацию не с реформистской, а с революционной точки зрения, товарищи. Он замолчал, а они глядели на него и друг на друга.

— Если апристы и «независимые» столкуются и решат, мы ничего не сможем сделать, — сказал наконец Солорсано.

— Мы, товарищ, можем дать им бой, — сказал Льяке.

И тут открылась дверь, думает он, и они вошли. Аида сразу же рванулась на середину комнаты. Хакобо остался у дверей.

— Наконец-то, — сказал Вашингтон. — Мы уже стали тревожиться.

— Он запер меня в комнате и не пустил в Католический, — на одном дыхании, думает он, выпалила Аида, словно затвердила наизусть то, что собиралась сказать. — И сам не пошел в профсоюз текстильщиков, как приказала ему фракция. Я прошу, чтобы его исключили.

— Теперь я вижу, Савалита, что ты все эти годы продолжал о ней думать, — сказал Карлитос.

Сжав кулаки, сверкая глазами, она стояла между двумя стульями прямо под лампочкой, и губы у нее дрожали. В комнате, набитой людьми, было душно. Все смотрели на нее, не произнося ни слова, сглатывая слюну, на лбу Эктора выступила испарина. Ты слышал, Савалита, ее дыхание совсем рядом, ты видел, как мечется по полу ее тень. У тебя пересохло во рту, забилось сердце, ты прикусил губу.

— Ну, товарищ, — сказал Вашингтон, — мы здесь…

— А кроме того, он пытался покончить с собой, когда я сказала, что ухожу от него. — Она была бледна, думает он, глаза ее были широко раскрыты, и она торопилась выговорить слова, словно они жгли ей язык. — Чтобы прийти сюда, мне пришлось обмануть его. Прошу исключить его.