Похвальное слово мачехе - Льоса Марио Варгас - Страница 20

Прежде чем уйти, юноша наклонился и поцеловал край моей одежды. Через мгновение я увидела его спину: она отсвечивала радугой, словно бабочка сложила свои крылья.

И вот он ушел, оставив меня в сомнениях. Почему обращался он ко мне «госпожа» – ведь я еще не замужем? Почему именовал меня царицей? Почему в глазах его заблестели слезы, когда он предрек мне, что я буду страдать? Почему назвал меня, девицу, матерью? Что произойдет? Что случится? Что будет со мною после того, как побывал у меня этот гость?

Эпилог

– Неужели, Фончито, тебе никогда не бывает совестно? – неожиданно спросила Хустиниана. Она собирала, складывала и вешала на спинку стула раскиданную как попало по всей комнате одежду.

– Совестно? – удивленно прозвенел хрустальный голосок. – За что?

Горничная, наклонившись, чтобы поднять с пола красно-зеленые клетчатые носки, посмотрела на него в зеркало стенного шкафа. Альфонсо сидел на краешке кровати и надевал пижамные штаны. Хустиниана видела его белые стройные ноги с розовыми пятками, видела, как он шевелил, словно делая гимнастику, всеми десятью пальцами. Глаза их наконец встретились, и мальчик сейчас же улыбнулся ей.

– Нечего смотреть на меня с таким невинным видом, – сказала она, выпрямляясь. Вздохнула, потерла бедра, снова с недоумением взглянула на мальчика и почувствовала, как злость захлестывает ее. – Со мной такие шутки не проходят. Я тебе не она. Меня не купишь на такие ангельские взгляды и не обманешь. Скажи правду хоть раз в жизни. Неужели тебе не совестно?

Альфонсо расхохотался, раскинул руки, навзничь повалился на кровать, заболтал ногами в воздухе, как будто принимал и отбивал невидимый мяч. Звонкий смех был достаточно красноречив, и Хустиниана не почувствовала в нем ни тени издевки или злорадства. «Вот чертов мальчишка, – подумала она, – поди пойми его».

– Богом тебе клянусь, я не понимаю, о чем ты! – воскликнул он, снова садясь, и поцеловал скрещенные пальцы. – Ты хочешь, чтобы я отгадывал загадки, Хустиниана?

– Ложись немедленно, а то простудишься, а у меня нет никакой охоты с тобой возиться.

Альфонсо немедленно послушался. Он подпрыгнул, поднял простыню, проскользнул под нее, улегся, подложив подушку, и уставился на горничную нежным и сочувственным взглядом. Волосы упали ему на лоб, свет ночника освещал только нижнюю часть лица, но большие голубые глаза светились в полумраке. Тонкогубый рот был открыт, блестели белоснежные, только что вычищенные на ночь зубы.

– Я о донье Лукреции, негодный мальчишка, и ты это отлично понимаешь, только придуриваешься, – сказала она. – Неужели тебе ее не жалко?

– Ах, ты вот про кого, – с разочарованием протянул мальчик, словно предмет разговора был давно исчерпан и надоел ему. Пожав плечами, он, ни секунды не колеблясь, сказал: – Почему мне должно быть ее жалко? Если б она была мне мамой, тогда конечно. А так-то что?

В голосе его не звучала злость или укоризна, и это безразличие тона и выражения больше всего бесило Хустиниану.

– Это ведь из-за тебя дон Ригоберто выгнал ее из дому как собаку, – прошептала она уже без прежнего жара, печально, не глядя на него, а уставившись в сверкающий паркет. – Ты врал сначала ей, а потом отцу. Это из-за тебя они расстались, а ведь как хорошо жили. Это из-за тебя она так несчастна теперь. И дон Ригоберто тоже места себе не находит, мается, как грешная душа в аду. Он за несколько дней постарел лет на десять, ты разве не замечаешь? А тебе все как с гуся вода! И сделался вдруг святошей и ханжой, каких свет не видывал. Так только перед смертью бывает, когда люди чувствуют, что долго им не протянуть. И все из-за тебя, негодяя!

Тут она осеклась, испугавшись, что сказала лишнее, повернулась к мальчику. Голова Фончито склонилась к ней, золотистый свет венчал его голову подобием короны. Удивление его казалось безмерным.

– Хустита, да я же ничего не сделал, – забормотал он, хлопая ресницами, и она заметила, что кадык его ходит взад-вперед, словно затравленный зверек. – Я никому не врал и папу никогда не обманывал.

Хустиниана почувствовала, как вспыхнули у нее щеки.

– Ты всем врал, всех обманывал! – крикнула она и сейчас же зажала себе рот, потому что наверху раздался шум льющейся воды. Это дон Ригоберто приступил к своему вечернему таинству – правда, после ухода доньи Лукреции процедуры его стали занимать куда меньше времени. Теперь он ложился рано и, приводя себя в порядок, никогда ничего не напевал. Хустиниана понизила голос, негодующе воздев указательный палец: – И меня тоже! Как я могла купиться на эту басню, что ты покончишь с собой из-за того, что донья Лукреция тебя, видите ли, не любит!

Вот теперь на лице мальчика вдруг появилось негодование.

– Никого я не обманывал! – Он схватил Хустиниану за руку и затряс ее. – Все это так и было. Если бы мачеха продолжала так обращаться со мной, как в те дни, я бы и впрямь покончил с собой. Клянусь тебе, Хустиниана!

Горничная резко вырвала руку и отошла от кровати.

– За ложную клятву тебя Бог накажет, – прошептала она.

Подойдя к окну, она закрыла шторы, заметив при этом, что на небе уже зажглись кое-где звезды, и засмотрелась на них. Как странно видеть эти мерцающие огоньки вместо обычного тумана. Она обернулась: мальчик, взяв с ночного столика книгу, пристраивал подушку поудобнее, собираясь читать. Она заметила: он вновь был спокоен, умиротворен, в полном ладу со своей совестью и с миром.

– Ну, скажи мне по крайней мере вот что…

Сверху ровно журчала вода, с крыши доносилось мяуканье. Что там у них – драка или любовное свидание?

– Что, Хустита?

– Ты с самого начала все это задумал? То, что ты так ее любишь, и то, что залезал на крышу подсматривать за ней, и это письмо с угрозой лишить себя жизни? Ты все это разыграл для того, чтоб она тебя полюбила и чтоб потом можно было сказать отцу: она меня совращает. Да?

Мальчик, заложив страницу карандашом, положил книгу на столик. На лице его явственно проступило выражение обиды.

– Никогда я не говорил, что она меня совращает! – возмущенно крикнул он, взмахнув рукой. – Это ты придумала, а на меня сваливаешь. Это папа сказал, что она меня совращает! А я всего лишь написал сочинение про то, что мы с нею делали. Я правду написал. Там ни слова лжи. Так что в том, что папа ее выгнал, я не виноват. Может быть, и совращала. Может быть, папа верно сказал. Раз он сказал, значит, так оно и есть. А почему ты так беспокоишься? Может, ты хотела с нею вместе уйти?

Хустиниана прислонилась к стеллажу, где стояли книги Альфонсо, висели его дипломы и фотографии его класса. Полузакрыв глаза, она подумала: «Вот это верно. Давно надо было уйти отсюда». С того дня, как донья Лукреция покинула этот дом, девушку не оставляло ощущение нависшей над нею угрозы, и жила она, не расслабляясь ни на минуту, боясь потерять бдительность и зная, что в этом случае попадет в ловушку, где ей придется, пожалуй, покруче, чем донье Лукреции. Безрассудством с ее стороны было заводить с Фончито подобные разговоры: он ведь, хоть и ребенок по возрасту, на ребенка совсем не похож: любой старик позавидует его коварству и умению поставить другого в тупик. И все же, все же, как трудно в это поверить, глядя на его нежное, кукольное личико.

– Ты что, сердишься на меня? – сокрушенно спросил он.

Нет, лучше уж не дразнить его, лучше помириться.

– Нет, – сказала она, отодвигаясь к дверям. – Долго не читай, завтра рано вставать.

– Хустита.

Уже взявшись за ручку двери, она обернулась.

– Что тебе?

– Не сердись на меня, пожалуйста. – Об этом молили и его глаза, и подрагивающие ресницы, и надутые губы, и ямочки, то появляющиеся, то исчезающие. – Я так тебя люблю. А ты меня ведь ненавидишь, а?

Он, казалось, вот-вот разревется.

– Да с чего ты решил, глупый, что я тебя ненавижу?!

Наверху все так же ровно шумела вода, и слышались время от времени шаги дона Ри-гоберто.