Собрание сочинений. Том 5 - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 66

— Клянусь черным распятием! — вдруг прорвало его, и он ударил себя по ляжке красной ручищей. — Я чувствовал, что чего-то тут не хватает, только никак не мог сообразить, чего именно.

— Ну и что же это оказалось? — спросил Аллейн, внезапно пробуждаясь от своих мечтаний.

— Да изгородей, — проревел Джон, громко расхохотавшись. — Вся местность гладкая, как башка монаха. И право же, я не могу уважать здешний народ. Почему они не возьмутся за дело и не выкопают эти длинные корявые черные плети, которые я вижу повсюду? Любой земледелец из Хампшира за стыд почтет, если у него на земле окажется всякая дрянь.

— Ах ты, старый дуралей! — отозвался Эйлвард. — Тебе бы следовало знать, что это такое. Говорят, монахи из Болье отжимают не одну кружку доброго вина из собственного винограда. Так вот, если выкопать эти плети, все богатство страны исчезло бы, а в Англии осталось бы немало пересохших глоток и жадных ртов, ибо через три месяца эти черные плети зазеленеют, и дадут ростки, и зацветут; а потом на кораблях через пролив отправят богатые грузы медока и гасконского. Но взгляните на церковь вон в той впадине — сколько людей толпится на церковном дворе! Клянусь эфесом, это похороны, а вот и колокол звонит по умершему.

Он снял свой стальной шлем и перекрестился, бормоча молитву за упокой души.

— И там то же самое, — заметил Аллейн, когда они поехали дальше, — что глазу кажется мертвым — полно соками жизни, как и виноградные лозы. Господь бог начертал свои законы на всем, что нас окружает, если бы только наш тусклый взгляд и еще более тусклая душа были способны прочесть его письмена.

— Ха, mon petit! — воскликнул лучник. — Ты возвращаешь меня к тем дням, когда ты, как цыпленочек, только что проклюнулся из монастырского яйца и едва окреп; и я опасался, как бы мы, обретя добронравного молодого оруженосца, не потеряли нашего кроткого клирика с его тихой речью. Но я в самом деле замечаю в тебе большие перемены, после того как мы покинули замок Туинхэм.

— Было бы странно, если бы этого не произошло, ведь мне пришлось жить в совершенно новом для меня мире. Все же я уверен, что многое во мне осталось прежним, и хоть мне приходится служить земному властителю и носить оружие владыки земного, было бы очень худо если бы я забыл о царе небесном и властителе всего сущего, чьим скромным и недостойным служителем я был до ухода из Болье. Ты, Джон, ведь тоже был в монастыре, но полагаю, ты не считаешь, будто изменил прежним обязанностям, взяв на себя новые?

— Я тугодум, — сказал Джон, — и, право, как начну размышлять о таких вещах, даже уныние берет. А все же и в куртке лучника я, как человек, пожалуй, не хуже, чем был в белой рясе, если ты это имеешь в виду.

— Ты просто перешел из одного белого отряда в другой, — ответил Эйлвард. — Но клянусь вот этими десятью пальцами, мне даже как-то странно представить себе, что всего только осенью мы вместе вышли из Линдхерста. Аллейн такой мягкий и женственный, а ты, Джон, вроде огромного рыжего дурачка-переростка; а теперь ты самый искусный лучник, а он самый сильный оруженосец, какой проезжал по большой дороге из Бордо, а я остался все тем же Сэмом, стариком Эйлвардом и ни в чем не изменился, разве что на душе побольше грехов да поменьше крон в кошельке. Но я до сих пор так и не знаю причины, почему ты, Джон, ушел из Болье.

— Да причин-то было семь, — задумчиво промолвил Джон. — Первая состояла в том, что меня вышвырнули вон.

— Ma foi, camarade! К черту остальные шесть! Одной мне хватит и тебе тоже. Я вижу, что в Болье народ очень премудрый и осмотрительный. Ах, mon ange[84], что это у тебя в горшочке?

— Молоко, достойный сэр, — ответила крестьянская девушка, стоявшая в дверях дома с кувшином в руке. — Не желаете ли, господа, я вам вынесу три рога с молоком?

— Нет, ma petite, но вот тебе монетка в два су за твои добрые слова и хорошенькое личико. Ma foi, она очень красива. Я хочу остановиться и потолковать с ней.

— Нет, нет, Эйлвард! — воскликнул Аллейн. — Ведь сэр Найджел будет ждать нас, а он спешит.

— Верно, верно, camarade! Ее мать тоже видная женщина. Вон она копает землю возле дороги. Ma foi! Зрелый плод слаще! Bonjour, ma belle dame![85] Бог да сохранит вас! А сэр Найджел сказал, где он будет ждать нас?

— В Марманде или Эгийоне. Он сказал, что мы не можем миновать его, ведь дорога-то одна.

— Ну да, и дорогу эту я знаю, как приходские мишени в Мидхерсте, — заявил лучник. — Тридцать раз ездил я по ней туда и обратно, и, клянусь тетивой, я надеюсь на этот раз тоже возвращаться по ней с бoльшим грузом, чем еду туда. Все мое имущество я вез во Францию в котомке, а то, что мне досталось, тащил обратно на четырех мулах. Да благословит бог человека, который впервые затеял войну. Но вон в той лощине стоит Кардийакская церковь, а вон гостиница — где три тополя за деревней. Заедем, кружка вина даст нам силы для дальнейшего пути.

Большая дорога вела через холмистую местность, покрытую виноградниками, и, мягко извиваясь, уходила на северо-восток; вдали виднелись то шпили и башни феодальных замков, то группы сельских хижин, выступавшие четко и резко в сияющем зимнем воздухе. Справа зеленая Гаронна катила свои волны к морю, на ее широкой груди чернели лодки и барки. На другом берегу темнела полоса виноградников, а за ними начинались унылые песчаные Ланды, покрытые увядшим диким терном, дроком и вереском. Они тянулись в своем печальном однообразии до синих холмов, чьи невысокие очертания выступали на далеком горизонте. А вдали все еще можно было разглядеть широкий лиман Жиронды, высокие башни аббатства св. Андрея и св. Реми, вздымавшиеся над равниной. Впереди, на берегу, между рядами сияющих тополей, лежал городок Кардийак — серые стены, белые дома и голубое перо дыма.

— Это «Золотой баран», — заявил Эйлвард, когда они подъехали к выбеленной, стоявшей в стороне гостинице. — Эй, кто там есть? — крикнул он и стал стучать в дверь эфесом своего меча. — Хозяин, дворник, слуга, валяйте сюда! Чтоб вас взяла бледная немочь, лодыри ленивые! Ха! Мишель, нос такой же красный, как всегда. Три графина местного вина, Мишель! Холодище! Прошу тебя, Аллейн, обрати внимание на эту дверь, у меня есть что порассказать о ней.

— Скажите, друг, — обратился Аллейн к тучному краснолицему хозяину, — за этот час не проезжал здесь рыцарь с оруженосцем?

— Нет, сэр, это было часа два назад. Он сам такой коротышка, слаб глазами, лысоват и, когда особенно сердится, говорит очень спокойно.

— Он и есть, — отозвался оруженосец. — Но я удивляюсь, откуда вы могли узнать, как он говорит, когда гневается; обычно он мягок с теми, кто стоит ниже его.

— Хвала угодникам! Не я же его рассердил! — отозвался жирный Мишель.

— Тогда кто же?

— Это был молодой господин де Крепиньи из Сентонжа, который оказался здесь и вздумал подшутить над англичанином, видя, что тот мал ростом и кроток лицом. Но этот добрый рыцарь в самом деле оказался очень спокойным и терпеливым; он же видел, что господин де Крепиньи еще молод и говорит по глупости, поэтому он придержал своего коня и стал пить вино, как вот вы сейчас, и совершенно не обращал внимания на болтовню того…

— А что потом, Мишель?

— Ну, messieurs[86], после того как господин де Крепиньи сказал то да се и слуги посмеялись, он в конце концов громко крикнул насчет перчатки у рыцаря на берете: разве, дескать, в Англии обычай такой, что мужчина носит на шляпе перчатку громадного лучника? Pardieu! Я никогда не видел, чтобы человек так стремглав соскочил с лошади, как этот неизвестный англичанин. Не успел де Крепиньи договорить, а он уже был подле него, он задыхался, и лицо у него было отнюдь не доброе. «Я полагаю, сэр, — говорит он мягко, глядя тому в глаза, — что теперь, когда я возле вас, вы, без сомнения, видите, что это не перчатка лучника?» «Вероятно, нет», — отвечает де Крепиньи, и губы у него дрожат. «И что она не большая, а очень маленькая?» — продолжает англичанин. «Меньше, чем я думал», — заявляет тот, опустив глаза, ибо рыцарь не сводит тяжелого взгляда с его век. «И во всех отношениях перчатка такая, какую может носить самая красивая и прелестная дама Англии?» — настаивает англичанин. «Вполне допускаю», — соглашается господин де Крепиньи и отворачивает лицо. «У меня у самого слабое зрение, и я нередко принимаю одну вещь за другую», — говорит рыцарь. Потом он вскочил в седло и уехал, а господин де Крепиньи остался перед дверью и кусал ногти. Ха! Клянусь пятью Христовыми ранами, немало воинов пили у меня вино, но ни один не пришелся мне так по душе, как этот маленький англичанин.