Назад к Мафусаилу - Сухарев Сергей Леонидович - Страница 45

Миссис Лутстринг. Глубокий ужас. Я понимала, что моих крошечных сбережений хватит ненадолго, а значит, придется опять идти в люди и работать. Чем была в то время так называемая пенсия по старости? Жалкой подачкой, обрекавшей обессилевшего старого труженика на медленную смерть. К тому же я боялась, что попадусь, если стану получать ее слишком долго. Я думала только об одном — как ужасна предстоящая мне вторая жизнь: снова работать день и ночь, потерять заслуженный таким трудом отдых, лишиться ничтожных сбережений. Вы, живущие теперь, даже не представляете себе, как гнела нас вечная боязнь нищеты, как выматывали нескончаемый сорокалетний труд и тщетные попытки выкроить фунт из шиллинга.

Архиепископ. Удивляюсь, как вы не наложили на себя руки. Я вообще часто удивляюсь, почему в то недоброе старое время бедняки не кончали с собой. И даже не убивали других.

Миссис Лутстринг. С собой не кончаешь потому, что думаешь: и завтра успеется. А на то, чтобы убивать других, не хватает энергии и убежденности в своем праве. Да и как осуждать других, если на их месте стал бы делать то же самое?

Бердж-Лубин. Чертовски слабое утешение!

Миссис Лутстринг. В те времена люди вроде меня утешались другим способом — пили алкогольные напитки, ослаблявшие житейское напряжение и дававшие иллюзию счастья.

(одновременно, с гримасой отвращения) Бердж-Лубин. Алкоголь? / Конфуций. Фу! / Барнабас. Экая мерзость!

Миссис Лутстринг. Вам, господин верховный статистик, капелька алкоголя пошла бы только на пользу: характер и манеры стали бы у вас помягче и общаться с вами было бы приятней.

Бердж-Лубин (со смехом). Верно, черт побери! Попробуйте, Барнабас!

Конфуций. Не надо. Попробуйте лучше чай. Это тоже яд, но более культурный.

Миссис Лутстринг. Вы, господин президент, родились на свет уже пьяным от избытка здоровья и сил. Вы не в состоянии понять, чем был алкоголь для бедной, постоянно недоедавшей женщины. Я экономила каждый грош, чтобы хоть раз в неделю напиться, как тогда выражались. Предвкушение этой маленькой пирушки было моей единственной радостью. Оно-то и уберегло меня от самоубийства: я была не в состоянии отказаться от очередной порции. Но когда я прекратила работу и начала жить на пенсию, усталость от каторжной жизни стала понемногу проходить: я ведь, в сущности, не была старой. Я набиралась сил, все больше молодела и, в конце концов, настолько отдохнула, что обрела решимость и силы начать жизнь сначала. Помогли мне и политические перемены: девяти десятым народа, уделом которых был раньше беспросветный труд, жить стало немного легче. С тех пор я уже не возвращалась к старому и не сворачивала с избранной дороги. Сейчас я жалею об одном — что все-таки умру, когда мне исполнится триста или около того. Даже то единственное обстоятельство, которое омрачало мою жизнь, теперь исчезло.

Конфуций. Смею ли я спросить, какое именно?

Миссис Лутстринг. Боюсь, что обижу вас, если отвечу.

Бердж-Лубин. Обидите? Нас? Неужели вы не видите, милая леди, что после таких сногсшибательных откровений нас уже ничто не проберет — разве что удар молотом по голове.

Миссис Лутстринг. Что ж, извольте. Меня ужасно угнетала невозможность общаться со взрослыми людьми: вы-то ведь все — сущие дети. А детей я никогда особенно не любила, если не считать той моей дочери, которая пробудила во мне материнские чувства. Иногда мне бывало так одиноко!

Бердж-Лубин (обретал прежнюю галантность). Ну, это уж только ваша вина, миссис Лутстринг. Смею заметить, что такой привлекательной особе одиночество просто не может угрожать.

Миссис Лутстринг. Почему?

Бердж-Лубин. Почему? Ну… Ну, как бы это… Ну, словом… (Умолкает.)

Архиепископ. Он хочет сказать, что вы могли бы выйти замуж. Забавно все-таки, до чего они плохо представляют себе наше положение!

Миссис Лутстринг. Я это и сделала. В сто первый день своего рождения я вторично вышла замуж. Выбрать мне, понятно, пришлось человека пожилого — ему шел уже седьмой десяток. Он был большой художник. На смертном одре он сказал мне: «Я убил пятьдесят лет на то, чтобы изучить свое ремесло и намалевать все, что надо намалевать и выкинуть, прежде чем этой ценой подойдешь к тому великому, что тебе надлежит написать. А теперь, когда я ступил на порог храма, оказывается, что это и край могилы». Проживи этот человек столько же, сколько я, он был бы величайшим художником всех времен. А он умер от старости, оставшись, по собственному признанию, лишь дилетантом, как все современные художники.

Бердж-Лубин. Но зачем вы пошли за пожилого? Почему вам было не выбрать человека молодого или, скажем, средних лет? Если бы мое сердце не было уже отдано и если бы вы, признаюсь честно, не внушали мне известный страх — мы же все понимаем, какая выдающаяся вы женщина, — я был бы счастлив…

Миссис Лутстринг. Господин президент, вам случалось злоупотреблять невинностью ребенка для того, чтобы удовлетворить свою чувственность?

Бердж-Лубин. Побойтесь бога, сударыня! За кого вы меня принимаете? И какое вы имеете право задавать мне подобный вопрос?

Миссис Лутстринг. Сейчас мне двести семьдесят пятый год. А вы рекомендуете мне воспользоваться неопытностью тридцатилетнего младенца и женить его на себе.

Архиепископ. Как вы, недолгожители, не понимаете, что неразумие, незрелость и примитивная животность, столь свойственные человеку в первые сто лет жизни, сказываются в вопросах пола еще сильнее, чем в любых других, и что в этом отношении вы для нас совершенно невыносимы?

Бердж-Лубин. Уж не хотите ли вы сказать, миссис Лутстринг, что смотрите на меня, как на ребенка?

Миссис Лутстринг. А вы хотели бы, чтоб я считала вас духовно зрелым человеком? Да, вы недаром боитесь меня. Бывают минуты, когда меня так тошнит от вашего легкомыслия, неблагодарности и пустого оптимизма, что, не напоминай я себе, какой вы, в сущности, ребенок, я непременно усомнилась бы, имеете ли вы вообще право жить.

Конфуций. Как! Вы, которой дано жить триста лет, решились бы отнять у нас даже немногие отпущенные нам годы?

Бердж-Лубин. Вы обвиняете меня в легкомыслии. Меня! Неужели я должен напоминать вам, сударыня, что я — президент, а вы лишь возглавляете одно из министерств.

Барнабас. И в неблагодарности! Сами триста лет получаете пенсию, хотя должны вам ее всего за семьдесят восемь лет, и мы же еще неблагодарные!

Миссис Лутстринг. Да, неблагодарные. Я думаю о благах, которые посыпались на вас, и сравниваю их с нищетой, унижениями, вечным страхом, сердечными муками, игом наглости и деспотизма, которые были повседневным уделом человечества в дни, когда я училась страдать вместо того, чтобы учиться жить; я вижу, что вы принимаете все это как должное, что вы брюзжите, если лепестки на вашем ложе из роз чуть-чуть примяты, что вы привередничаете в работе, перекладываете ее на негритянок и китайцев, если она кажется вам неинтересной или неприятной, и я спрашиваю себя, могут ли даже триста лет раздумий и опыта спасти вас от той силы, которая создала вас, а теперь испытывает?

Бердж-Лубин. Милая леди, наши китайцы и наши черные приятельницы совершенно счастливы. Здесь им в двадцать раз лучше, чем в Китае и Либерии. Они превосходно делают свое дело и тем самым освобождают нас для более возвышенных занятий.

Архиепископ (заражаясь негодованием миссис Лутстринг). Да разве способны вы к возвышенным занятиям, вы, дряхлеющие в семьдесят и умирающие в восемьдесят лет?

Миссис Лутстринг. Да нет у вас никаких возвышенных занятий. Считается, что вы принимаете решения и отдаете приказы, но решения вам внушают, а приказы подсказывают негритянки и китайцы, точно так же, как в былые дни мой брат, сержант гвардии, вертел своими офицерами. Когда мне что-нибудь нужно от министерства здравоохранения, я иду не к вам, а к чернокожей даме, потому что с последнего вашего переизбрания настоящий президент — она, или к Конфуцию, который несменяем, как бы быстро ни менялись президенты.