Назад к Мафусаилу - Сухарев Сергей Леонидович - Страница 35

Лубин (с обычным несокрушимым скептицизмом). А что говорит об этой сказке наука? Она, наверное, и слышать не хочет о Книге Бытия, Адаме и Еве?

Конрад. Тогда это не наука. Наука обязана считаться с любыми фактами, следовательно, и с Библией.

Фрэнклин. Книга Бытия — такое же явление природы, как всякое другое. Коль скоро сказание о саде эдемском пережило века и до сих пор чарует наше воображение, тогда как сотни других гораздо более правдоподобных и занимательных историй вышли из моды и забылись, как прошлогодняя модная песенка, это сказание — научный факт, и долг науки — объяснить его. Вы же утверждаете, что наука и слышать о нем не хочет. В таком случае ученые еще более невежественны, чем дети в сельской школе.

Конрад. Разумеется, если вы находите, что научнее именовать предмет нашего разговора не Адамом, Евой и Эдемом, а филогенезисом бластодермы{176}…

Сэвви. Без ругани, дядя!

Конрад. Да помолчи ты: я и не ругаюсь. (Лубину.) Если вы предпочитаете, чтобы профессиональные пустомели переложили вам Библию длинными иностранными словами, а затем выдали свою пачкотню за нечто новое, извольте, это могу проделать для вас и я. Почему бы не переименовать Книгу Бытия в «Филогенезис» и не вложить в уста творца такую, например, фразу: «Я создам антипатический симбиоз тебя и твоей самки, ее и твоей бластодермы»? Тогда вас никто не поймет, а Сэвви решит, что вы ругаетесь. Но смысл все равно останется тот же.

Хэзлем. Неподражаемо! И предельно просто: первый вариант — поэзия, второй — наука.

Фрэнклин. Нет, вдохновенный человеческий язык и жаргон педантов.

Лубин (с невозмутимым видом припоминая). Одного из немногих новейших авторов, которых я иногда перелистываю, звали Руссо, и он был деистом вроде Берджа.

Бердж (властно перебивая его). Лубин, неужели ошеломляюще важное сообщение, которое только что сделал нам профессор Барнабас и за которое я навсегда ему признателен, — неужели, повторяю, оно вызвало в вас лишь желание подставить мне ножку, уличив меня в том, что я чужд истинной вере?

Лубин. Сообщение это весьма интересно и забавно, Бердж. На мой взгляд, оно могло бы стать поучительным юридическим казусом, и я, пожалуй, согласился бы защищать его в церковном суде. Но называть его важным я бы все-таки поостерегся.

Бердж. Боже правый! Перед нами профессор, человек, бесконечно далекий от нашей политической сутолоки, человек, целиком отдавший себя науке в самом отвлеченном смысле этого слова, и все-таки я торжественно объявляю его величайшим политиком и самым вдохновенным партийным лидером королевства. Я, Джойс Бердж, снимаю перед ним шляпу и воздаю ему должное, а вы сидите, мурлыча, как ангорский кот, и не желаете ничего понимать!

Конрад (вытаращив глаза). Ого! Чем я заслужил такие комплименты?

Бердж. Чем, доктор? Да тем, что поставили либеральную партию к власти на ближайшие тридцать лет, вот чем.

Конрад. Упаси боже!

Бердж. Теперь с церковью покончено. Благодаря вам, мы выйдем на выборы с одним-единственным лозунгом: «Назад к Библии!» Представляете, как это подействует на избирателей-неангликан? С одной стороны, нам отдадут свои голоса они, с другой — современные образованные скептики-профессионалы. Сельский атеист и первый корнетист местного оркестра Армии спасения{177} мирно сходятся на деревенской площади и протягивают друг другу руки. Учитель берет свой класс, которому он, в соответствии с поправкой Каупера-Темпла{178}, читает Библию, и ведет его в музей. Там он показывает детям череп пилтдаунца{179} и говорит: «Вот Адам, супруг Евы». Когда в лаборатории Оуэнз-колледжа{180} какой-нибудь очкастый студент начинает добиваться, в чем же состоит подлинно научная концепция эволюции, мы суем ему в руки «Путь паломника»{181}. Мы…

Сэвви и Хэзлем оглушительно прыскают со смеху.

Что это вам так весело?

Сэвви. Ох, продолжайте, мистер Бердж, продолжайте!

Хэзлем. Неподражаемо!

Фрэнклин. Разве тридцать лет пребывания вашей партии у власти имеют такое уж значение, мистер Бердж, когда у вас впереди еще два с половиной века жизни?

Бердж (решительно). Нет, этот раздел придется изъять из программы. Избиратели на него не клюнут.

Лубин (серьезно). А вот я не столь категоричен, Бердж. Смотрите, как бы этот раздел не оказался единственным, на который они клюнут.

Бердж. Все равно он нам ни к чему. Это не лозунг для партии. Его столь же успешно могут использовать и наши противники.

Лубин. Не скажите. Если мы выдвинем его первыми, общественное мнение прочно отождествит его с нашей партией. Допустим, я вношу в программу требование продлить человеческую жизнь до трехсот лет. Это вынудит Данрина, как лидера соперничающей партии, выступить с возражениями, обозвать меня фантазером и так далее. Тем самым он окажется в положении человека, стремящегося лишить свой народ законных двухсот тридцати лет жизни. Следовательно, унионисты станут партией преждевременной смерти, а мы — партией долголетия.

Бердж (потрясенный). Вы всерьез убеждены, что избиратель на это клюнет?

Лубин. Дорогой Бердж, да разве есть на свете такое, на что избиратель не клюнет, если это умело ему подать? Но мы должны быть уверены в том, что под ногами у нас твердая почва. Нам нужна поддержка людей науки. Достаточно ли они единодушны, доктор, в вопросе о возможности описанной вами эволюции?

Конрад. Да. С начала текущего века, ознаменовавшегося реакцией против Дарвина, все мало-мальски серьезные научные авторитеты склоняются к признанию творческой эволюции.

Фрэнклин. К нему склоняются и поэзия, и философия, и религия. Творческая эволюция становится религией двадцатого столетия, уходящей своими интеллектуальными корнями в философию и науку, подобно тому как средневековое христианство уходило своими интеллектуальными корнями в Аристотеля.

Лубин. Но, разумеется, эта эволюция будет настолько постепенной, что…

Конрад. Не обольщайтесь. Только наши политические деятели улучшают мир так постепенно, что никто не замечает улучшений. Утверждение, будто природа не делает скачков{182}, представляет собой лишь образчик той благообразной лжи, которая именуется классическим образованием. Природа всегда развивается скачками. Порой она тратит двадцать тысяч лет на подготовку к такому скачку, но когда наконец делает его, он оказывается настолько гигантским, что мы разом переносимся в другую эру.

Лубин (слова Конрада явно произвели на него впечатление). Подумать только! Я останусь лидером партии на ближайшие триста лет.

Бердж. Что?

Лубин. Честно говоря, это жестоко по отношению к тем, кто моложе меня. Вероятно, лет через сто-двести я все-таки должен буду уйти — конечно, лишь в том случае, если удастся уговорить Мими расстаться с Даунинг-стрит{183}.

Бердж. Нет, это слишком! Вы так ослеплены вашим безграничным самомнением, что не считаетесь с насущнейшими политическими потребностями момента.