Человек находит друга - Лоренц Конрад З. - Страница 19

В то время я был ещё очень молод, но тем не менее меня поразило простодушно-весёлое выражение морды собаки, которая всем своим существом жаждала разорвать ив клочья крохотного котёнка. Я уже хорошо знал привычки собачьей злости, и мне были отлично знакомы те выразительный движения, какими собака демонстрирует ненависть, однако тут я впервые постиг истину, которая и огорчила и утешила меня, а именно: хищник убивает без всякой ненависти. Совершенно ясно (хотя в этой есть какой-то парадокс), что хищник испытывает к животному, которое он намерен убить, примерно те же чувства, какие у меня вызывает предназначенная на ужин ветчина, когда я вдыхаю её доносящийся из кухни пленительный аромат — залог приятного вечера. Ведь для хищников его жертвы — залог вовсе не «ближние». Умудрись вы втолковать льву, что антилопа, на которую охотится, — его сестра, а лисе — что кролик её брат, они, без сомнения, удивились бы не меньше, чем мы, если бы нам заявили, что наш самый заклятый враг — это человек.

Только те существа, которые не сознают, что их добыча подобна им самим, могут убивать, не вызывая осуждения, и вот этой-то безгрешности тщетно ищет человек, когда он пытается забыть, что его жертва — такое же живое существо, как и он сам, или внушает себе, что его враг — настоящий дьявол и заслуживает сострадания даже меньше, чем бешенная собака.

В одной из своих северных повестей Джек Лондон с жуткой реалистичностью описывает простодушную кровожадность хищников. Большая стая волков окружила стоянку путешественника, у которого не осталось больше патронов. По мере того как силы человека иссякают, волки становятся все более дерзкими и свирепыми. В конце концов, не выдержав усталости и долгой бессонницы, он ненадолго засыпает у своего догорающего костра. К счастью, он успевает вовремя проснуться и видит, что кольцо волков придвинулось ближе.

Теперь ему хорошо видны их морды, и он вдруг замечает, что их прежнее злобное, угрожающее выражение исчезло — носы не наморщены, глаза не прищурены жестоко, клыки не обнажены, уши не прижаты к голове. Рычание смолкло, воцарилась тишина, и повсюду вокруг себя он видит дружелюбные собачьи морды с торчащими ушами и широко раскрытыми глазами. И только когда один из волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу и облизывается, путешественник в ужасе осознает жуткое значение этой дружественной успокоенности: волки настолько утратили страх перед ним, что видят в нем уже не опасного врага, а лакомый обед. Я не сомневаюсь, что сфотографируй меня кто-нибудь «с точки зрения» вышеупомянутой ветчины, моё лицо на снимке тоже источало бы одно благодушие.

Даже много недель спустя самого лёгкого знака с моей стороны было бы достаточно, чтобы Булли убил юную кошку.

Однако, не получая такого разрешения, он не только на неё не нападал, но, наоборот, мужественно защищал её от других собак. Объяснялось это отнюдь не тем, что он питал к ней симпатию, а, вероятнее всего, следующим взглядом на ситуацию: «Уж если мне не позволяют разделаться с этой мерзкой кошкой в моем собственном доме, так пусть же она и другой собаке не достанется!» С самого начала котёнок не проявлял в присутствии Булли ни малейших признаков страха — верное свидетельство того, что у кошек нет инстинкта, который помогал бы им понять выражение собачьей морды. Я бы — и всякий, кто в них разбирается, — насмерть перепугался этих взглядов, исполненных плохо сдерживаемого нетерпения. Но котёнок и в ус не дул. Не подозревая, как он рискует, малыш постоянно пытался затеять игру, то выдавая бульдогу дружеские авансы, то (что было гораздо опаснее) приглашая его побегать за собой. Он приближался к псу с вкрадчивой миной и тут же пускался наутёк в надежде, что тот бросится его догонять.

В подобные минуты моему бравому маленькому Булли требовалось все его самообладание, и по его напряжённому телу пробегала дрожь подавленной страсти. Я абсолютно убеждён, что кошки, если только у них нет предварительного индивидуального опыта, не понимают движений, которыми собаки выражают свои чувства, хотя эти движения очень сходны с их собственными. Кошки, находящиеся в дружеских отношениях с собаками, что может привести — а часто и приводит — к их гибели. Я много раз наблюдал, как такая кошка с бесстрашным простодушием смотрит прямо в глаза незнакомой собаке, хотя та явно вот-вот на неё бросится.

Столь же редко и собака, которая дружит с кошкой, понимает смысл позы, принятой рассерженной кошкой, разве что она знает его по прежнему горькому опыту. Удивительно! Ведь, казалось бы, собака может понять ворчание кошки, так похожее на её собственное.

Как-то мы с Сюзи (ей тогда было семь месяцев) пришли в гости к владельцам большой ангорской кошки, которая встречала мою юную чау-чау выгнутой спиной и зловещим урчанием. Сюзи и ухом не повела, а направилась прямо к кошке и, повиливая хвостом и с любопытством подняв уши, потянулась к ней носом, точно к дружески настроенной собаке. Даже получив первый удар когтистой лапой, она, по-видимому, сочла, что произошла ошибка, и не оставила попытки завязать знакомство. Следующий довольно сильный удар, который обрушился на её серебристо-серый нос, тоже не обидел её по-настоящему — она только чихнула, потёрла нос мохнатой щенячьей лапой и презрительно отвернулась от негостеприимной киски.

Через несколько недель отношение Булли к котёнку изменилось. Я не знаю, произошло ли это внезапно или дружба между ними крепла постепенно в моё отсутствие.

Как-то я увидел, что Томас опять игриво подобрался к бульдогу и тотчас ударился в бегство. К моему удивлению и ужасу, Булли вскочил и кинулся за котёнком, который скрылся под диваном. Втиснув свою большую голову под диван, Булли продолжал лежать в этой позе и на все мои растерянные уговоры только бурно вилял коротким обрубком хвоста. Это отнюдь не означало дружеского расположения к кошке, так как Булли вилял бы с не меньшим пылом, если бы зубами, а хвостом выражал бы самые лучшие чувства. Какой это поразительно сложный механизм — мозг! Выразительные движения обрубка Булли следовало бы истолковать так: «Милый хозяин, пожалуйста, не сердись, но, к моему большому сожалению, в данную минуту я совершенно не способен отпустить эту мерзкую тварь, даже если ты сочтёшь нужным задать мне трёпку или — боже упаси! — окатить меня холодной водой». Но теперь Булли вилял не совсем так. А секунду спустя, когда, подчиняясь моей команде, он все-таки выбрался из-под дивана, Томас тоже вылетел оттуда, как пушечное ядро, прыгнул на бульдога, вцепился одной лапой ему в шею, другую запустил в шерсть над глазом и, немыслимым образом вывернув головёнку, попытался укусить его за горло. На мгновение передо мной застыла удивительно пластичная группа, точно воспроизводившая известную картину знаменитого художника-анималиста Вильгельма Кунерта, на которой лев убивает буйвола этим же самым артистичным движением.

Булли немедленно подыграл Томасу, весьма убедительно изобразив движения сражённого буйвола. Он тяжело упал на грудь, подчиняясь рывку крохотных лапок, и перекатился на спину с таким убедительным предсмертным хрипом, какой способен испустить только счастливый бульдог или издыхающий буйвол. Когда Булли надоело быть жертвой, он перехватил инициативу, вскочил и стряхнул с себя котёнка. Тот пустился наутёк, но почти сразу же позволил себя догнать, перекувыркнувшись в воздухе особым способом, который я опишу позже. И я впервые в жизни стал свидетелем одной из наиболее очаровательных игр, какие только бывают в мире животных.

Контраст форм и движений толстого, глянцево-чёрного мускулистого тела собаки и гибкой серой кошачьей фигуры, полосками и стремительностью точно подобной тигру, создавал изумительное зрелище. Такие игры кошек с животными крупнее их для науки интересны тем, что эта система движений пускается в ход для умерщвления добычи и никогда — в драках.

Мне приходилось видеть и притворные, и настоящие кошачьи драки, и, насколько я могу судить, дерущаяся кошка таких движений не делает. Добыча, в шею которой нападающий вонзает когти, стараясь перегрызть ей горло снизу, должна быть крупнее хищника, но ни наша домашняя кошка, ни её дикий предок за подобной добычей не охотились. Следовательно, этот очень интересный и, безусловно, вовсе не редкий феномен, вероятно, объясняется тем, что система движений, возникшая в незапамятные времена и широко распространённая у родственных групп животных, для данной группы утратила свою первоначальную функцию поддержания жизни вида. Однако она сохранила наследственный характер, хотя используется теперь только в игре.