Большие каникулы - Сынтимбряну Мирча - Страница 53

Они включают свет и начинают листать страницы тетради: «Обязуемся собрать тонну золы…»

— Я уже собрал килограммов сто…

— Ну и что в этом особенного? Я тоже собрал килограммов семьдесят…

«Уберечь все пятьдесят саженцев от зайцев и других грызунов».

— Мы их все укутали.

— Ну и что? Разве это особенный поступок?

«Разбивать лед на улицах села, чтобы люди и животные не падали».

— Давай дальше.

«Помочь ставить щиты для снегозадержания на полях». «Очистить от лишайника все сливовые деревья в школьном саду».

— Ну и что? Мы разбивали лед, помогали ставить щиты, очищали сливовые деревья… Только разве это такие уж особенные поступки?

— А разве нет? Разве лучше, чтобы люди ломали себе ноги? Чтобы сливовые деревья засохли? Чтобы саженцы погибли?

— Нет, нет… Только все это мы делаем каждую зиму… В этом нет ничего особенного.

— И правда! Трудное задание!

Мальчики молчат и доедают последние зернышки кукурузы. Мерно тикают часы. Громкоговоритель на улице разносит веселую песню.

— Наверное, уже семь часов. Радиостанция заработала. Как время летит!

— А мы ничего не написали…

«Говорит местный радиоузел, — послышался голос диктора. — Выдающиеся поступки пионеров. Первый отряд, во главе с пионером Кулицей Нягу, сдал в сборный центр пятьсот пятьдесят килограмм золы на удобрения. Звено пионера Иона Нягу очистило от лишайника более ста фруктовых деревьев в школьном саду. В январе месяце было поставлено более восьмидесяти метров щитов для снегозадержания на полях. С опытной овцеводческой станции нам сообщили, что две тонкорунные овцы, спасенные пионерами во время бурана, принесли в эти дни первых в нашем селе тонкорунных ягнят. Скоро овечки с жесткой и редкой шерстью…»

Через час, войдя в комнату, мама увидела, что мальчики склонились над тетрадями.

— Ну как, дети, трудное задание?

Они переглядываются и весело смеются:

— Нет, мама, легкое. Только писать надо много, так много! Посмотри: уже три страницы исписано, мелким почерком. А сколько еще надо рассказать!

ПИСЬМО ИЗ ХУНЕДОАРЫ

ЧЕЛОВЕК ПОЛОЖИЛ ПРОЧИТАННОЕ ПИСЬМО на стол, провел рукой по дрогнувшим векам и взялся за ручку. Написав несколько слов на лежащем перед ним белом листе, он остановился… долго, не торопясь, протирал стекла очков — ему показалось, что все вокруг покрыто туманом — и… отложил их в сторону. Человек за столом знал, что виноваты не очки. Что-то другое волной поднималось из его переполненного сердца.

Весной в Западных горах ледники дымятся, скрытые на дне ущелий, и там, над ущельями, встает туман. Читая письмо, старый учитель почувствовал, что безграничная радость исходит, как такой вот туман, из самых глубоких тайников его сердца… Его ученики поднимались в воздух, взлетали, как орлы… Это они-то, воробышки прежних времен!

И с белого листа, что лежал перед ним, казалось, вставало, как на экране, обретая четкие очертания, воспоминание о Стяву Медведе из четвертого класса — его бывшем ученике, который сейчас писал ему из Хунедоары…

Он ехал учить детей в село бондарей-горцев, домишки которых, казалось, были разметаны вилами по каменистым холмам Бихарии. Стоял сентябрь. Война кончилась всего год назад…

За горами еще только поспевала черешня. Сопровождавший его горец шел рядом с крошечной лошадкой и всю дорогу молчал. Страна лежала в развалинах, повсюду царила засуха и голод… Кадки, которые они делали, никому не требовались. Ведь они все равно пустовали бы. Горец заговорил, лишь когда они дошли до школы — простой бревенчатой избы. Тут, спустив со спины лошадки чемодан, он сказал:

— Господин учитель, вы все равно здесь долго не проживете… Сделайте доброе дело… Я отблагодарю вас, чем смогу… У меня единственный сын, в четвертом классе… Его зовут Медведь, Стяву Медведь. У нас уж так повелось: коли останется одно дитя, его снова крестят и нарекают Медведем. Чтобы сильным рос… Прошу вас, как отец, господин учитель, не бейте его… парнишка в грамоте не силен… да ведь у меня он один! Парень смирный, послушный, пусть хоть он жизнь посветлее увидит. Дайте ему свидетельство! Да не заставляйте его учиться, он все равно не сможет… А уж я вам услужу, чем смогу… Черники принесу, как поспеет, малины… Другого у нас ничего нет. Прощайте, господин учитель…

Учитель вспоминал… С сыном его он познакомился в тот же день. Парнишка был высокий, с копной белых как куделя волос и большими глазами под прозрачно-голубыми веками, которые пугливо взметывались, как крылья голубки.

Он вызвал его к доске.

Все дети вдруг зашумели, заговорили озабоченно:

— Его не вызывайте… Он у нас пуганый — с тех пор, как его барин наказал, у которого он потерял овец…

Мальчик стоял и улыбался. Его улыбку нельзя забыть, она была похожа на тайный плач, которого он стыдился.

— Покажи-ка мне твою тетрадь, Медведь!

Мальчик подошел к столу, вытащил из матерчатой сумки тетрадь и протянул учителю. Почерк у него был мелкий и словно спотыкающийся, каждая строчка спускалась вниз или забегала вверх, как тропинка, вдоль пропасти.

Мальчик заговорил по-прежнему с улыбкой, напоминающей плач:

— Я знаю все, что написано в книге. Спросите меня, я расскажу… Только писать не могу научиться…

Учитель рассматривал тетради. Совсем близко какой-то бондарь стучал по ели топором. Когда раздался скрип падающего дерева, учителю послышался печальный, глухой голос:

— Дайте ему свидетельство, господин учитель…

В ту ночь учитель не спал. Он сидел, разложив перед собой тетради мальчика и, рассматривая странные, словно страдающие головокружением буквы, пытался найти корень зла. Он понимал, что рука мальчика скользит по листу слепо, как летает, тыкаясь по углам, летучая мышь… Первые слова еще можно было прочитать, но дальше… буквы шли ко дну или тянулись вверх, словно руки утопающего. Страница была для мальчика лесом, в котором он двигался с завязанными глазами, натыкаясь на каждое дерево… Но это только на письме. Вообще же он двигался прямо.

И в памяти учителя все снова и снова всплывали глухие, как мольба, слова:

— Дайте ему свидетельство, господин учитель… Пусть хоть он жизнь посветлее увидит…

— «Что делать? Что должен сделать в таком случае учитель-коммунист?»— спрашивал он себя, безнадежно глядя на лежавшие перед ним тетради и словно пытаясь проникнуть взглядом сквозь замутненную воду.

«Все!» — ответил себе учитель.

Он вспоминал сейчас зори той зимы 1946 года… Село было погребено под снегом. Дети не ходили в школу. Он попросил у секретаря партийной организации коня и керосиновую лампу и стал ходить из дома в дом… Трое из четырех не умели читать. Зимой горцы испокон веков сидели по домам и выделывали свой «товар». Но в ту зиму почти в каждом доме открылось что-то вроде первого класса. Учитель вспомнил слова секретаря, его горькую улыбку:

— Нас, горцев, буржуи отправили прямо в университет. Мы учили историю в Цебя, в Местякэне, в Лупень[5]. Мы прошли все дороги страны, уча географию. А геологию изучали, работая в наших горах, где столько золота, серебра, соли… Мы, горцы, прошли высшую школу. Только в первый класс не ходили. Видите те огни, что мелькают у Фериче? У нас их называют «мороками». Люди поджигают кору черешневого дерева, чтобы отогнать вурдалаков, волков, зло… Но теперь вурдалаков выгоним мы, коммунисты… И тогда не будут больше сохнуть ни люди, ни деревья.

— Не мучайтесь вы, господин учитель… Не может он… Уж как его бил учитель, который до вас был. Коли он злом не взял, то и вы добром не сможете… — говорил отец.

Учитель сидел у них дома.

Хозяин подбрасывал в печь еловых веток, чтобы в комнате стало светлей. Мальчик виновато и грустно улыбался. Стоило ему взять в руку перо, — и сразу же, после двух-трех, слов, строка лавиной сползала по всей странице.