Шамайка – королева кошек - Коваль Юрий Иосифович - Страница 5

Пират Рваное Ухо был отъявленный негодяй, но на дне его души оставалось ещё что-то человеческое.

Глава 11. Свобода действий

Наставала зима.

Холодноватого воздуха становилось больше, а тёплого всё меньше.

— Холодный воздух, друзья, — рассуждал японец, — полезен только кошкам, которых выращивают на мех.

— Неграм он вреден, — соглашался Джим, потому что негры происходят из тёплых стран. Негров привезли сюда как рабов.

— Ты скажи лучше, куда девал кролика? — ворчала Лиззи. — Неужели сожрал?

— Зачем негру кролик? Один маленький кролик не согреет большого негра, кролик сам сбежал и теперь замерзает где-то. Но кролику всё-таки теплее, чем негру, потому что у него есть шерсть, а у негра только чёрный цвет, который не согревает, мэм, ой, не согревает!

Они сидели у маленькой железной печки, которую Джим топил осколками ящиков. На печке, в железной банке, вскипало какое-то варево. Из этого варева валил тягучий пар.

— Вонищу развёл, — сердилась Лиззи. — Что ты там варишь?

— Это жир гремучих змей, мэм. Я всегда мажусь им в морозы.

Так они сидели у железной печки и пререкались по-зимнему, а из клеток и загончиков смотрели на них канарейки и кролики, и, свернувшись в клубок, мигала красным глазом некогда оплёванная лиса.

Тут звякнул звонок, и в чудовищной меховой шапке, составленной из волка и собаки, вошёл господин Тоорстейн.

— Полгода прожил и издох, — ворчал господин Тоорстейн, особо не приветствуя хозяев. — Пел полгода, а после издох.

— Полгода — это замечательно! — вскричал японец. — А что же вы хотите на полдоллара? Это всем известно: полдоллара — полгода, доллар — год, полтора — полтора! Таков закон канареечного пения! Но вот смотрите — вот грандиозный кенар! Это уж двухдолларовый певец. Он будет петь у вас два года, а добавите доллар — и все три!

Но господин Тоорстейн никак не соглашался. Он требовал, чтоб ему на старые полдоллара дали нового певца.

— На старые полдоллара? — воскликнул японец. — Они давно ушли в прошлое! Ну какой может быть из них певец! Чепуха! Очень уж маленький будет певец, какой-нибудь французский шансонье, не больше! Ну ладно, берите зяблика.

— То лису, то зяблика! Я — любитель канареечного пения. Ладно, дам доллар за грандиозного певца.

— Как хотите, сэр, — равнодушно прикрывая глазки, ответил японец. — Тогда он будет петь всего год и скончается. Скончается от огорчения, что за него дали полцены.

— Ах, дорогой господин! — вмешалась Лиззи. — Я всегда наслаждаюсь пением этого кенара. Не отдавай кенара, японец, а то мне станет тоскливо.

Тут господин Тоорстейн как будто впервые заметил Лиззи. Он подскочил к ней, шаркнул ножкой и сказал:

— Ах, мадам, во сколько вы цените певца?

— Три доллара! — твёрдо сказала мадам Лиззи.

— При условии, при условии, — галантно трещал господин, — что вы лично будете иногда заходить, чтобы послушать грандиозного певца. Я люблю, когда красоту птичьего пения со мной разделяет настоящий любитель и знаток.

— По утрам заходить или по вечерам? — кокетливо смеялась Лиззи.

— Ах-ах! — смеялся господин Тоорстейн. — В любое время года.

Господин Тоорстейн расплатился, сунул кенара под меховую шапку и вышел на мороз.

— Я уговорю этого мехового болвана купить у нас лису, — сказала Лиззи. — Мне только нужна свобода действий. Слышишь, японец? Дай мне свободу.

Японец поморщился, понюхал варево, которое вскипало на печке, и сказал:

— Бери!

Глава 12. Шамайка

Джим бродил по свалкам и помойкам, собирал обломки деревянных ящиков да и сваливал их на тележку. Голубой бесснежный мороз покрывал инеем заборы и подворотни.

На задах скобяного склада Джим заметил у стены сарая неровно приколоченную доску и затеял её оторвать на дрова. Приотодрал немного, заглянул в щёлочку и вначале увидел только пар, густой и морозный, который валил откуда-то снизу, а из пара раздавался заунывный нечеловеческий храп.

Бык Брэдбери спал и храпел и выпускал из ноздрей облако рыжего пара, и в этом бычьем пару, в тёплом и живом дыханье, грелась трущобная кошка, которую пират Рваное Ухо принял за королеву.

И бык и кошка спали, во сне королева мурлыкала, и это мурлыканье сливалось с бычьим храпом и превращалось в особое двойное пение — тёплое ржавое пение в голубом морозном сарае.

Добродушный Брэдбери иногда прерывал храп, открывал лениво кровавый глаз, взглядывал на свою подругу, ласково говорил: «У!» — и снова закрывал кровавый свой глаз.

Джим-негр у щёлочки окоченел, а всё смотрел и смотрел на тёплое дыханье, если можно смотреть на тёплое дыханье, смотреть на мурлыканье и храп. Не очень чистая, но всё-таки прозрачная слеза катилась отчего-то с негритянских век, и почему она объявилась, сказать трудно, потому что мы не можем так глубоко проникнуть в глубины этого негра, мы скользим по поверхности. Но на поверхности этой мы видим, что негр Джим не был ни кошкой, ни быком, но каким-то странным образом он был и кошкою, и быком в этот момент, и, когда он отошёл от щёлочки, он по-бычьи наклонял голову и мурлыкал котёнком.

— Я всё понял, — торжественно и печально сказал Джим, спускаясь в подвал. — Я всё понял.

— Что ты понял? — крикнула всклокоченная Лиззи, вылезая из спальни в розовом халате, неприлично замусоленном. — Что ты понял, черноносый? Где дрова?

— Мэм! — сказал негр. — Это — Шамайка!

— Где Шамайка? — сказал и японец. — Откуда? Где?

— Там, у быка!

И негр Джим наклонил голову, показывая быка, и замурлыкал сладостно, изображая кошку.

И долго ещё японец и Лиззи топтались возле негра, который пил настой из жира гремучих змей, и допытывались, кто такая Шамайка, и он уверял, что это богиня крупного рогатого скота, к каковому рогатому скоту и он, негр Джим, себя причисляет.

— Доставишь мне Шамайку! — вскричал японец. — Получишь полдоллара!

— Ой, маса! Что ты, маса! Меня покарают боги! Меня повесят вверх ногами и перекрасят мою кожу в белый цвет! Нельзя!

— А за доллар? — спросил японец.

— За доллар? — подумал негр, перестав бодаться и мурлыкать. — За доллар пускай перекрашивают.

Глава 13. Сердечный друг

Не хочется здесь напомнить вам о чёрном коте Рваное Ухо. Мы тогда ещё сговаривались, что на дне его души осталось что-то человеческое. Так вот это человеческое, действительно, на дне осталось.

Кот впал в задумчивость. «Ну в чём же смысл жизни?» — думал порою пират.

Конечно же лакать разбавленную сметану, терзать нервы полубульдога, давить крыс. Но есть и ещё что-то такое, да только какое оно?

Кот не раз встречал её, названную Шамайкой, где-нибудь на помойке или возле молочных бидонов, и тут ему казалось, что он начинает понимать смысл. Но кошка, заприметив кота, тут же ускользала, и вместе с нею ускользал и смысл. Рваное Ухо пытался догнать её, и всякий раз она пряталась в бычьем сарае.

Брэдбери ненавидел чёрного пирата. Угрюмо наклоняя голову, он бил копытом в стену сарая, если вдруг возникал в щёлочке кошачий глаз.

И в страхе бежал пират Рваное Ухо, и с особенным наслаждением укладывался перед мордою полубульдога, и ревел полубульдог, а кот засыпал, мечтая о королеве трущоб, которая в этот момент дремала перед мордою добродушного Брэдбери. Да, так и спали они перед разными мордами, из которых одна рычала, а другая исторгала пар. Кошка и бык порой имели между собой длинные беседы. Свернувшись в клубок, Шамайка мурлыкала:

— Мне этот котяра надоел, бродит всюду за мной, пристаёт…