Махмуд-канатоходец - Икрамов Камил Акмалевич - Страница 11

— Не так надо,— сказал Махмуд. Он погладил ишака по голове, вкрадчиво и ласково заговорил с ним: — Почему ты не хочешь идти в этот двор? Неужели ты думаешь, что тебе не место среди здешних мудрецов? Ты ошибаешься, о ишак из ишаков. Ты имеешь полное право зайти в это святилище богословия. Ведь ты близкий родственник мудрого муллы Серажетдина, Я же вижу это. Иди, ишак, не стесняйся.

Упрямое животное вняло ласковому голосу и перестало сопротивляться. Ишак вошел во двор и послушно направился к кухне.

Ученики медресе стояли разинув рты, а самый расторопный кинулся к Махмуду с вопросом:

— Скажи, чужеземец, откуда ты узнал, что этот ишак — родственник мудрого муллы Серажетдина? Скажи, в каком он с ним родстве?

— Я объясню тебе это, если ты, в свою очередь, ответишь на один вопрос.

Ученик согласился.

— По высокомерию,— сказал Махмуд,— и выражению глаз я понял, что он близкий родственник вашего наставника. А по упрямству я угадал, что он его родной брат. Скажи теперь, почему все ваши ученые повторяют любую глупость, какую ни скажет Серажетдин?

— Видишь ли,— ответил ученик,— когда-то все наши богословы говорили и думали по-разному. Из-за этого возникали споры и ссоры. Тогда они вознесли молитвы, кинули жребий, и аллах указал им гадателя путей и судеб человеческих, прорицателя истин, мудрого муллу Серажетдина. Они стали повторять только его слова. С тех пор наши мудрецы живут тихо, мирно и очень долго.

Махмуд поблагодарил за толковое разъяснение и направился на площадь, где выступали его товарищи — борцы.

Махмуд был очень зол и, вступив в единоборство с бухарскими пахлаванами, кидал их с таким остервенением и с такой силой, что толпа шарахалась в стороны.

Чемпион Бухары, волосатый тридцатилетний человек, которого Махмуд уложил с первого захвата, сидел на краю пыльной площади у арыка и ревел навзрыд.

Но Махмуд не радовался победам. Он горевал, что следы хорезмийцев терялись в этом городе, он был зол на мулл и богословов, говорящих о боге и не думающих о человеческих судьбах.

Следующий день Махмуд провел среди простых людей. Он расспрашивал всех, кто был старше сорока лет. Разные Махмуд получал ответы, но все они были более толковыми, чем слова муллы Серажетдина. Не сердился Махмуд, когда одни утверждали, что караван с хорезмийцами ушел на юг, другие указывали на восток, а третьи называли Византию. Поверил же он нищему слепому старику с деревянной миской для сбора милостыни.

— Помнится,— говорил слепой, улыбаясь, хотя улыбка была явно не к месту,— помнится, шел здесь такой караван, и один из стражников говорил другому, что в Зузене Хорасанском очень вкусно готовят шашлык. Это было в тот самый день, когда в Бухаре стало известно о смерти Чингис-хана. Я запомнил этот день, ибо именно тогда один молодой и веселый человек кинул мне серебряную монету и она закатилась в щель между двумя камнями, что лежат возле западных ворот.

«Что же,— подумал Махмуд,— самые правдоподобные сведения дал мне этот слепой. Действительно, о чем могут говорить стражники, как не о еде, даже если в этот день стало известно о смерти их повелителя. Кстати, Чингис-хан умер именно сорок лет назад. Наверное, поэтому и был весел тот молодой человек, что кинул слепому серебряную монету».

— Скажи, отец,— спросил старика Махмуд,— ты достал ту монету, что закатилась в щель между двух камней?

— Нет,— грустно ответил слепой.— Рука не пролезает, а камни тяжелые — не сдвинуть. Я только слышал, как она звенела и катилась.

— Если ты сказал правду, я принесу тебе твою монету,— пообещал Махмуд и заторопился к западным воротам.

Камни оказались на месте. Это были огромные валуны, неведомо как очутившиеся здесь. Махмуд без труда отшвырнул тот, что был поменьше, и увидел большую серебряную монету, покрытую толстым слоем пыли.

Старый нищий был рад монете, а Махмуд твердо знал: надо ехать в Зузен. Не откладывая отъезд, Махмуд договорился с хозяином каравана, идущего в Хорасан, и стал прощаться с борцами. Их путь лежал в другую сторону, и расставание было неизбежным.

— Почему ты поверил какому-то слепому нищему, а не поверил людям, известным своей мудростью и образованностью? — спросил Махмуда Асам-пахлаван.

— О, Асам-ака,— ответил Махмуд,— важно ведь не то, кто говорит. Важно то, что говорит.

На прощание Асам-пахлаван сказал Махмуду:

— Я видел много богатырей на своем веку, а такого, как ты, не встречал. Ты мог бы всю жизнь бороться на базарах, но ты из тех, кто не может всю жизнь ходить одной и той же дорогой. Тебе всегда

нужны новые пути. Иди по этим путям. Если ты и погибнешь, то песни, сложенные о твоей силе, не забудутся никогда.

— Никто не знает, как долго суждено жить песням,— отвечал Махмуд.— Мне нужно вернуть моей родине ее сыновей, мне нужно вернуться к матери и любимой. Это — главное.

Наутро Махмуда уже не было в Бухаре.

Зузен

Но и в Зузене Хорасанском не оказалось соотечественников Махмуда. Старики говорили, что хорезмийских Мастеров воины Чингис-хана прогнали здесь лет тридцать, а может, сорок назад. Они ушли на запад, а куда ушли, не было известно. Говорили, будто во дворце эмира есть хорезмийское серебряное блюдо и на этом блюде много рисунков и надписей.

Но как попасть во дворец? Этого Махмуд не знал.

В отличие от многих правителей, эмир Зузена не любил смотреть на борцов и канатоходцев. Эмир считал себя поэтом и писал стихи. Слава Махмуда Палван-ата не могла открыть доступ к эмирским сокровищам. Во дворце вечно толпились поэты и толкователи стихов. Сами они большей частью ничего не знали и ничего не умели. Поэты на все лады воспевали талант своего повелителя, а толкователи писали длинные трактаты о глубоком смысле стихов эмира.

Лесть имеет одну странную особенность. Она похожа на мед — сладкая, липкая, душистая. Она приятна, но питаться только медом нельзя.

Эмиру было пятьдесят лет. Стихи он начал писать ни с того ни с сего, от скуки, лет десять назад. За пять лет придворные подхалимы истратили весь запас своих похвал и вот уже пять лет только и делали, что повторяли сами себя. Иногда они забывались и повторяли не свои слова, а чужие. Тогда среди поэтов и толкователей вспыхивали драки. Почтенные старцы вцеплялись друг другу в бороды, катались по длинным ковровым дорожкам дворцовых галерей, а иногда даже кусались и царапались. В такие дни сам повелитель не мог их утихомирить. Стража, зная любовь эмира к льстецам, не вмешивалась и обходила дерущихся поэтов стороной, а эмир переодевался в простой халат и свисающую на лицо чалму, перекрашивал бороду и уходил в город. Он надеялся, что услышит новые похвалы, идущие от простых сердец его подданных. Он ходил по базару и прислушивался. Но люди на базаре почему-то не говорили о стихах. Они спорили о ценах, торговались. Он шел к ремесленникам, но и те не спорили о поэзии, а занимались своим делом.

В харчевнях, где стоял чад от шашлыков и люля-кебабов, где сладко пахло жареным луком и свежими лепешками, тоже не говорили о стихах. Никто в Зузене не говорил о поэзии.

Однажды, когда эмир, утомленный напрасным хождением по базару в поисках ценителей стихов, возвращался домой, у ворот дворца не оказалось стражи. Эмир стучался, стучался, пока какой-то статный чужеземец не посоветовал ему:

— Не стучите. Я здесь уже с полдня жду, а никого нет. Говорят, во дворце идет драка между поэтами и толкователями по поводу последнего стихотворения эмира и вся стража смотрит на побоище. Видно, здесь не знают, что такое стихи.

— Кто ты, благородный человек? — с важностью спросил эмир.— Ты правильно сказал о моих слугах. Они не понимают стихов, ибо обо всех моих стихах говорят одно и то же.