Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Дела и ужасы Жени Осинкиной - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 40


40
Изменить размер шрифта:

Он летел к материной сестре. Тетка всегда его жалела. Правда, сейчас она еще не знала, что племянник ушел из дому. И ее отношение к этому поступку прогнозировать было трудно.

На авиабилет Ваня потратил ровно треть заработанных за лето денег и теперь летел, можно сказать, в пустоту. Ну, правда, еще вторая тетка, к которой забежал в Златоусте, перед тем как отправился в Оглухино, поохав, поахав и поругав его отца и мачеху, выгребла все, что у нее было, оставив до пенсии 30 рублей — на хлеб. Но было-то у нее всего 480 рубликов.

Конечно, московская тетка с голоду помереть не даст, но лишних денег у нее тоже не было. У отца он решил не брать.

Как все сложится у него дальше, Иван не знал и, сурово наморщив лоб, размышлял над своим будущим.

Ване же Бессонову было проще — он летел к отцу, о чем заранее договорился и с ним, и с матерью, вдвоем с которой жил в Петербурге. В подтверждение договоренности отец прислал ему в Оглухино эсэмэску: «Приезжай, сынок, ждем». Множественное число означало присутствие и участие мачехи. Собственно, называть так Аллу было неправильно. Мачеха — замена матери, если матери нет. У Вани мать была, и Аллу правильно было бы называть «жена отца». Еще правильней — «отцова жена». В Оглухине так, пожалуй, и сказали бы. Но в Петербурге и Москве почему-то так не говорили.

Когда Ваня приезжал к отцу, у него с Аллой, совсем молодой женщиной, все было нормально. Ему нравилось больше всего, что она веселая и остроумная. Они даже состязались в придумывании каламбуров:

вынуть из ножек шашни,

Паваротти рек,

без стыда и следствия,

Иванов и Петров вкупе — с ударением на последнем слоге.

Особенно у них ценились шутки литературные — Алла была филолог, «филологиня», как немного насмешливо говорил отец, «черный» металлург.

Первое место в этих состязаниях пока было за фразой: «А эта грудь не слишком ли нога?» — переиначенная пушкинская строка. Ваня с Аллой хохотали, а отец говорил с нарочитой строгостью: «Кощунство! Это же Пушкин!» Алла задорно отвечала: «Пушкин сам бы смеялся громче нас!»

Мы, конечно, не будем напоминать читателям стихотворение Пушкина «Сапожник» — они и без нас помнят, как «Картину раз высматривал сапожник И в обуви ошибку указал». И как художник тут же взял кисть и поправил. А сапожнику это так понравилось, что, «подбочась, сапожник продолжал: „Мне кажется, лицо немножко криво… А эта грудь не слишком ли нага?..“»

Ваня восхищался тем, как дальше художник этого зарвавшегося ценителя «прервал нетерпеливо: „Суди, дружок, не свыше сапога!“»

Это было круто еще и потому, что лицо-то и грудь находятся как раз выше сапога. И получается, что слово «свыше» будто переливается разными своими значениями. Ваня подозревал, что именно поэтому строка и стала поговоркой. Правда, в неточном уже виде. Не «свыше», как у Пушкина, а попроще — «выше». Тем, кто у нас в России любит с важным видом судить обо всем на свете, в том числе о том, о чем понятие имеет самое туманное, время от времени кто-нибудь да и скажет: «Знаешь, что? Суди, дружок, не выше сапога!» Ваня, любитель и ревнитель точности, об этом искажении пушкинской строки горевал, но поделать ничего не мог.

Еще ему нравилось — «высматривал» вместо «разглядывал». Полазив по «Словарю языка Пушкина», который был у Аллы, он увидел, что поэт любил этот именно глагол, а «разглядывать» вообще не употребил ни разу (только «разглядеть»). И Ивану самому захотелось как-нибудь ввернуть в разговор это слово именно в том самом уже забытом значении. Ему нередко этого хотелось при чтении Пушкина — когда речь, звучавшая вокруг, казалась особенно пресной или бессмысленно-грубой.

В общем, в Москве у отца было весело. Но когда Иван возвращался в Петербург, и мама, стараясь удержаться, все-таки расспрашивала об отце, он видел, что она отца не забыла и даже, ему казалось, продолжает любить. Ване становилось ее очень жалко и про Аллу хотелось думать плохо.

Женя перед своим отъездом с Томом и Мячиком отдала Ване конфетную коробку со старыми письмами — их нашел Витек на чердаке опустевшего дома тети Груши и Анжелики. Он наткнулся на эту перевязанную ленточкой ветхую коробку, когда через чердак проникал в дом и искал куртку Олега. Куртку он отыскал. И в ней-то и нашла Женя записку предназначавшуюся Лике. Вот это и было самое важное — с Олега теперь снималось главное, что было ему предъявлено на суде, — что запиской он будто бы Анжелику вызывал туда, где ее убили. А записка-то вообще осталась в его кармане. Анжелика прочла — себе на беду — не замеченный им случайно получившийся отпечаток записки…

А коробку Витек тогда тоже решил на всякий случай захватить: он уже знал, что иногда на чердаках находят важные бумаги — например, письма с фронта.

Женя увидела только одно — что письма с ятями и с ерами, то есть твердыми знаками. И поняла, что написаны они еще до советской власти. Папа ей давно объяснил, что букву «ять» и твердый знак в конце слова после согласной отменили в 1918 году. А вдруг их писал какой-нибудь знаменитый человек? И вручая письма Ване Бессонову, Женя сказала коротко:

— Ты лучше всех разберешься.

И Ваня, если честно, надеялся здесь на помощь Аллы. У него, как и у Жени, было предчувствие, что конфетная коробка таит в себе нечто необычное.

Глава 9. В самолете. О чем думал Ваня Грязнов

А у Вани Грязнова было свое задание. Друг детства его отца, полковник милиции, работал в Москве. Отношения их в последнее время охладились. Но Ваню он, своего сына не имевший, любил, в последний раз, уезжая из Златоуста, звал в Москву и вообще предлагал обращаться за любой помощью. Как чувствовал, что скоро она понадобится.

Дело в было в таинственной записке, находившейся в конверте, который какой-то незнакомец оставил еще в марте жителю Оглухина Горошине — с тем, чтобы тот передал конверт другому незнакомцу.

Вручение конверта Горошине происходило как раз в тот день, когда утром откопали в снегу тело бедной Анжелики. Но за пять месяцев так и не появился в Оглухине ни один, ни другой. И в августе, когда все члены Братства туда съехались и Горошина принес в дом Мячика конверт, было принято решение — конверт вскрыть.

В записке было всего две строки. Одна — Дуга 1982 БрИ. Вторая — Дать 50. Со второй было ясно — пятьдесят долларов было обещано Горошине, если он вручит конверт тому, кто за ним обратится. А первая была расшифрована соединенными мозговыми усилиями Кутика и Вани-опера. Они пришли к решению (или гипотезе), что это — номер ячейки (23) и шифра (1982) в камере хранения Курского вокзала. Туда один человек вез что-то важное — и сообщал шифр другому, чтобы тот это важное забрал. А взято было это важное в Оглухине. Где — неизвестно. А оба человека, повторим, — и тот, кто вез это в Москву, и тот, кто должен был получить шифр и, видимо, поехать за этим туда же, — исчезли.

Сейчас Ваня Грязнов надеялся, что знакомый полковник поможет вскрыть ячейку на Курском вокзале и проверить их предположение. Без милиции вскрывать чужую ячейку Ваня никогда бы не стал. Но картинка, как они с Бессоновым приходят в вокзальное отделение милиции, начинают размахивать конвертом Горошины и объяснять Кутиковы слова про сборные Бразилии и Италии (а именно через футбол — представьте себе! — расшифровал Кутик записку; об этом рассказано было в первом томе нашего правдивого повествования), тоже как-то плохо рисовалась. Вот почему надежда его была на полковника Пуговошникова, дядю Толю.

Да, в Москву лететь было надо, как ни крути, — и по шифровке в конверте, который нельзя же было взять да и утопить в Миассе, и по личным делам. Тут тоже без совета дяди Толи было ему не обойтись.

Но прекрасно знал Ваня, что и за Уралом остался ворох дел, с которыми Жене без него не справиться, — она все же москвичка, в Сибири впервые. Ваня знал, что дела их только начаты, что освобождение невинного у них совсем не в кармане. Что такое в России милиция, суд и прокуратура, он знал лучше всех своих друзей. И потому, летя в Москву, не больно-то радовался. Сидел в самолете пригорюнившись, сон к нему не шел.