Хитросплетения (Сборник рассказов) - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 37

— Знаю. Врачи доказали, что ты не врал.

Мерю присел на железную кровать. Он пытался понять, почему инспектор интересовался им с этой точки зрения, и начинал испытывать страх.

— У тебя в голове большая черная дыра, — продолжал Божар. — Ты больше ничего не помнишь… Ни своей фамилии, ни возраста, ни откуда прибыл… А?

Мерю вздрогнул.

— Да, мсье, — послушно сказал он вполголоса.

— Ты, может быть, еще и оставался там, в приюте Банё, если бы твой бывший хозяин Филиппон не узнал твою фотографию в одной газете.

— Это не моя вина… Я все забыл.

— Да… Ты все забывал… Поэтому ты и не признался. Тебе не в чем было признаваться. Черная дыра!..

Инспектор говорил не сердясь, тихим голосом, и Мерю наклонился вперед, чтобы лучше его слышать. Ему нравился этот голос, он заставлял вибрировать в нем какую- то струну, чувствовать свою беззащитность.

— Да, мсье, — машинально сказал он.

Его лицо казалось страдальческим, он поднял руки.

— Однако, — продолжал он, — мамаша Фуриль меня бы вполне узнала.

— Ну вот!.. Да как бы она смогла тебя узнать?.. В ее магазинчик заходит по пятьдесят клиентов на дню. И притом конфеты эти… может быть, ты их купил за несколько недель до того… за несколько месяцев. Как узнать?

Да, как узнать? Мерю ни на мгновенье не терял из виду рот инспектора, его красные губы, которые едва шевелились, которые беззлобно шептали ужасные вещи.

— Когда ты купил эти конфеты, уверен, что ты и не думал пользоваться ими, чтобы… Впрочем, ты сам признался, что покупал иногда конфеты. Это есть в твоих свидетельских показаниях. Припоминаешь бумагу, которую подписал?.. Ментоловые пастилки…

— Да. Ментоловые пастилки.

— Правильно.

Вечерело. Не видно было почти ничего, кроме двух лиц, одно возле другого, окруженных полумраком, как в исповедальне. Руки инспектора прятались под шляпой, которая время от времени слегка шевелилась.

— Она играла в классики с ребятишками. Потом она пошла, совсем одна… Ты за ней.

Мерю видел перед своими глазами эту девочку, мелом нарисованные классики. Когда-то и он тоже играл в классики.

— Смеркалось, как и сейчас. Стоял небольшой туман. Ты пошел побыстрее, чтобы догнать ее. Ты предложил ей конфет… Ты завел ее на пустырь, знаешь, туда, где висят афиши цирка «Пиндер»…

Дыхание Мерю участилось. Он видел эту сцену, как на экране… Ему был хорошо знаком пролом в заборе.

— Ты затащил ее в старый сарай для инструментов… сарай, который дверцей от вагона закрыт… Там внутри пустые бутылки, старые железки от лопат, какая-то лампа, куча тряпья… Вспоминаешь?

— Да, мсье.

Мерю трясло. Он хотел было запротестовать, сказать, что он не имеет права навязывать ему эти картины, что все это ложь… Но эта вагонная дверь была тут, перед глазами, со свисающими, искромсанными кожаными ремешками, а сверху и снизу ручки — надписи, сделанные маленькими черными буквами: «Открыто», «Закрыто».

— Итак, ты зажал ей ладонью рот, чтобы она не кричала…

Голос был немного сиплый и такой грустный, такой грустный!

— Потом ты подождал… послушал… на улице никого… Ты выскользнул наружу и побежал прямо к Жюлю… Выпил за стойкой пару стаканов божоле…

У Мерю стоял комок в горле, он еле сдерживал рыдания.

— Я каждый вечер ходил к Жюлю, — прошептал он.

— Да, но я не говорю тебе о других вечерах. Я говорю тебе о том вечере, когда ты выпил пару божоле.

— Я об этом уже не помню.

— Вот именно! Ты об этом уже не помнишь.

Инспектор замолчал. Мерю ждал. Он хотел услышать продолжение и глубоко вздохнул, как это делают актеры, чтобы перевести дух между двумя репликами.

— Ты сделал это не специально, я это отлично знаю, — продолжил инспектор. — Но однажды… может быть, ты опять возьмешься.

Мерю опустил голову и сжал ладони. Страх душил его, подобно веревке, протянутой под его подбородком. Причем веревка… не причинила бы такой боли.

— Ты, безусловно, опять начнешь… Ну, не сразу же… Несмотря ни на что, ты осторожен. Но всегда кончают тем, что опять принимаются.

Наступила ночь. Остался лишь голос да поскрипывание стула.

— Ты понимаешь, зачем я здесь… Чтобы увести тебя… Не в тюрьму, конечно. В приют. Там за тобой будут ухаживать. Тобой займутся. Ты будешь под защитой, и никогда больше никто не заговорит с тобой о сарае.

Мерю заплакал. Это было выше его сил, он старался не производить никакого звука. Но в своей затуманенной голове он без труда находил воспоминания о доме в Банё. Нет, это невозможно. Душ, удары, смирительная рубашка, рычание за перегородкой… Нет, он больше этого не вынесет. Безусловно, инспектор прав. Быть правым — его работа. Но только не приют.

— Иди, — тихо сказал инспектор. — Иди собираться… Жду тебя!

Он помог Мерю встать, красноречиво сжал ему плечо, как бы желая ободрить его.

Мерю вошел в узкую комнату, служившую ему кухней, и Божар подошел к окну. Он прикурил сигарету, продолжая рассеянно наблюдать за пустой улицей, где свет из бистро падал в виде прямоугольника, перечеркнутого силуэтами. Позади него от шагов Мерю поскрипывали половины. Инспектор не торопился. Он подождет столько, сколько потребуется. Однако он чувствовал небольшую испарину между лопатками, а дым обжигал ему язык. Когда, падая, стул сильно ударил по паркету, он не смог сдержаться и не сжать несколько раз кулаки, потом он короткими движениями промокнул рот своим скомканным носовым платком. Но он не сдвинулся с места, продолжая разглядывать на тротуаре неопределенные тени.

Чуть позже он на цыпочках пересек комнату, толкнул дверь в кухню и остановился со шляпой в руке.

Что-то черное и бесформенное, подобно силуэтам, мельком увиденным на улице, раскачивалось между столом и ржавой железной печкой. Инспектор покачал головой. Общественность утихомирится. Дело закрыто. Грязное дело. Он покрыл голову и вышел.

По бульвару Божар шел короткими шагами. Он был скорее доволен собой. Общественное мнение желало виновного. Любой ценой! Теперь виновный имеется. Расследование завершено. Но…

Инспектор вновь увидел себя в комнате. Слишком сильный, слишком самоуверенный. «Ты опять начнешь!.. Всегда кончают тем, что опять принимаются!» Он поискал в кармане сигарету, смял пустую пачку, разорвал пальцами бумагу. Он отдал бы все, что угодно, чтобы выкурить одну сигарету.

Снова прозвенел колокол, и бульвар наполнился радостными криками. Божар шагал быстрее, еще быстрее, с напряженным затылком, борясь с собой изо всех сил, чтобы не обернуться…

Уроки закончились.

…и прочие…

Умная женщина

Я не грешу пересказами своих воспоминаний на страницах газет, но один раз, как говорится, не грех. И потом история, о которой я вам расскажу, настолько любопытна! Самая доподлинная, безусловно!

Вот уже год, как я ушел в отставку и, чтобы заполнить время, занимался частными расследованиями… Да, я снял офис позади здания Оперы… Это, собственно говоря, нельзя назвать агентством… Почетный комиссар уголовного розыска не имеет возможности создать свою собственную полицию. Скорее это походило на службу взаимопомощи. Я принимал людей, попавших в беду, выслушивал их — и зачастую этого хватало для их спасения, — давал им советы, по-своему принимал участие. Я сам, в силу своих скромных возможностей, занимался «хирургией» души. Мне случалось добиваться чудесных результатов. Судите сами!

Однажды, во вторник утром, в мою дверь позвонила Элиан Оберте. У меня перед глазами была карточка:

«ОБЕРТЕ Элиан, 26 лет, авеню Клебер, 44, Париж-16. Без определенных занятий. Замужем четыре года.

ОБЕРТЕ Жан-Клод, 32 года, инженер, окончил Высшую центральную школу. Профессия: директор конторы по судовым двигателям. Адрес офиса: авеню Монтень, 14-бис, Париж-8».

Но чего не отразилось в карточке, так это обаяния Элиан Оберте. Я старикан в преклонном возрасте, да к тому же еще и холостяк. За время моей профессиональной деятельности перед моим взором проходили по большей части всякие бродяжки да девки, нежели светские женщины. Не знаю, играла ли весна в то утро какую-нибудь роль, но, признаюсь, потерял голову. Я не способен рассказать вам, как она была одета. Вспоминаю, что в чем-то голубом, подобранном к цвету ее глаз. Женщина-цветок. И улыбалась она мило, немного смущаясь. Я упрекал себя за то, что от меня пахло прокуренной трубкой, что носил я потертый костюм и принимал ее среди картотек, что не мог предложить ей даже приличной сигареты.